Нищета - Анжей Тихий

Давай, Амин. Будь мужчиной, забей на Тахара, он просто завидует. Амин молчал, стоял у раковины и споласкивал руки. О’кей, ну ссы и дальше. Сам выпью, сказал Андреа и проглотил содержимое. Амин отвел взгляд и ушел вниз к своей посуде, всегда одно и то же, короче, Маш не особо различал имена Андреа и Андерс, он часто называл Андерса Андреа и наоборот или говорил обоим Эндрю, поэтому в конце концов они стали писать свои имена на арабском на передней части тех белых одноразовых поварских шапочек, которые у нас были, чтобы Маш мог ходить и кричать свое: Ялла, ялла! Работайте, работайте! Андерс! Андра! Сам шевелись! – вперемешку с потоком арабских слов, заставлявших Тахара с Амином унизительно сжимать зубы, опускать глаза и продолжать мести пол, спускать вниз посуду, отскребать жир с плиты или где он там был. Как всегда, говорит Равана, всё, как всегда. Дождь так и идет. Что происходит, Кико? – говорю я. Это уже «слон»? Кто все-таки ведет? Брат, успокойся, говорит Равана и наконец опускает рукав свитера на свою испачканную руку, и я смотрю на нее и сначала молчу, но думаю о мышке, которая лежала на полу у меня в комнате в тот раз, когда Равана заходила ко мне в гости. Потом я все-таки не могу удержаться и говорю: Равана, ты помнишь? Помнишь, как ты жила у меня, когда собиралась завязать с герычем и этим всем? О чем ты? – спрашивает она и прислоняется лбом к окну, которое снова запотевает, как будто стирая улицы, и дождь, и разноцветные огни, и я думаю, что мы оба вспоминаем о той убогой комнатке в Брикстоне, где она жила с сестрой и своим кавалером, кем он там был, словак или чех, или что-то в этом роде, у них даже своего туалета или ванны не было, поэтому когда к ним кто-то заходил, им приходилось сидеть и вмазываться прямо перед гостем, хотя им этого не хотелось, они просто поворачивались спиной, чтобы человек не видел само введение, иглу, канюлю, сам момент прокола, там проходила своего рода граница, которую они переступили и понимали это уже тогда. Что ты, блин, несешь, снова говорит Равана, и я понимаю, что ей стыдно, потому что весь этот унылый героиновый стиль совершенно безумен, если посмотреть на него со стороны, а если рассматривать его изнутри, то быстро становишься отталкивающим, как и все героинщики, внешне, по крайней мере, внутри у них может быть что-то совсем другое, и у Раваны действительно внутри был огонь, она была крутой, сильной и мудрой, и она могла найти выход из самых тяжелых ситуаций, в отличие от своей сестры и того мужика, с которым она жила. Равана помогала мне, когда я был зеленым и у меня началась паника на рабочем месте, потому что я не справлялся, я не мог успокоиться, не мог спать, параноил, начал депрессировать, и травка не помогала, и алкоголь помогал только чуть-чуть, а принимать ешку [75] на работе никто не решался. Это был как будто кошмарный сон, словно весь пол готов был меня поглотить, засосать в бесконечную инфернальную дыру, и мне хотелось плакать как ребенку, и я изо всех сил старался держать лицо, и я держал лицо, я был сдержан, но Равана знала, Равана видела панику, не знаю, у меня в глазах, читала язык тела или чувствовала по запаху, запаху страха, и она просто встала рядом со мной, взяла меня за руку, и мы так и стояли за барной стойкой, вечер только начинался, гостей в помещении было немного, только пара яппи, пивших пиво после работы, мы стояли рядом в нашей униформе, в наших фирменных кофтах, вроде там был логотип «Бакарди» на груди справа, симпатичный логотип, похожий типа на летучую мышь, и в наших черных передниках, и в конце концов я успокоился, опустился в теплые объятия будущего, в ласковый утренний косяк на втором этаже 38-го автобуса, и она тоже была ласковой и только что после дозы, спокойная и уравновешенная, со сверкающими глазами, и она держала меня за руку, конечно, я тогда был как ребенок, все будет хорошо, сказала она, ты справишься. Поэтому, когда она сказала, что хочет завязать с героином, я, конечно, вызвался помочь. Как-то вечером она заехала ко мне, мы потусили, я выпил и покурил, ее ломало, и мы сидели и разговаривали, трахаться даже в мыслях не было, пока я не уснул на полу, а она лежала, и крутилась, и мучилась у меня в кровати. Утром мне нужно было на работу, и она спала, когда я свалил, а когда я вечером вернулся домой, на лестнице лежала дохлая мышь, мягкая серая мышка с розовыми лапками, а Раваны не было. Ни записки, ничего. И клянусь, пару секунд я думал, как бы против воли, что она и есть эта мышка. Что она умерла, и вот это типа и есть ее настоящее тело, что вот этим она и является, маленьким грызуном, вредителем. Да ты прикалываешься надо мной, говорит Равана, такого никогда не было, чувак. Ты стебешься, брат. Было, Равана, улыбаюсь я, не помнишь напечатанные на машинке записки, которые мы оставляли друг другу? Should I persue a path so twisted. Should I crawl, defeated and gifted? [76] А Арго писал: Why must I be the thief? Why must I be the thief? Oh Lord, please won’t you tell me: Why must I be the thief? [77] Коди, говорит Равана, ты разговариваешь с кем-то, кого здесь нет. Мы не понимаем, о чем ты. Я поворачиваюсь к Кико, но его место в машине пусто. Кико? Ты где? О чем ты, Равана? Ты хочешь сказать, что не помнишь того черногорца, Марко, или Мирко, или Марио, да, Марио, который все время говорил о независимости Черногории от Сербии. О чем бы ни шла речь, говорили ли о производстве сыра, дырявых носках, травке, тернтаблизме, современной русской литературе, о чем угодно, о чем бы ни велась дискуссия, он всегда мог перевести ее на Crna Gora, Черногорию, а потом пел «Oj svijetla majska zoro» [78]. «Наш будущий гимн». Majko naša Crna Goro [79]. Это что, больше не важно? Черт, почему я это помню? Кико? Марио повернулся к Паоле, итальянке, которую он называл Изабеллой, поскольку считал, и довольно справедливо, что она похожа на молодую Изабеллу Росселини, но со щербинкой между передними зубами, и запел «O sole mio» [80], и сказал что-то слащавое, а бодибилдер Давид из Мадрида угощал кокаином, а