Жизнь Клима Самгина - Максим Горький

– Бредит, – шепотом сказала она, махнув рукой на Клима. – Уйди!

Но Клим на минуту задержался в двери и услыхал задыхающийся, хриплый голос:

– Я – не виноват… Я – не могу.

Лидия снова, тоном приказания, повторила:

– Уйди!

К вечеру Макарову стало лучше, а на третий день он, слабо улыбаясь, говорил Климу:

– Извини, брат! Напачкал я тебе тут…

Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима:

– У тебя вкусы старика; только старики и старухи развешивают так много фотографий.

Макаров молчал, смотрел в потолок и казался новым, чужим. И рубашка на нем была чужая, Климова.

Когда, приехав с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.

– Лидия слишком кокетлива, – говорила она.

– Ну, это ты выдумала! Ни тени кокетства.

– Приемы кокетства – различны.

– Знаю, но…

– Макаров распущенный юноша, Клим это знает.

– Ты несправедлива к Лиде…

Клим слушал, не говоря ни слова. Мать говорила все более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда мать сказала Климу:

– Лидия – хитрая. В ней я чувствую что-то хищное. Из таких, холодных, развиваются авантюристки. Будь осторожен с нею.

Клим давно знал, что мать не любит Лидию, но так решительно она впервые говорила о ней.

– Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал, при нашем положении в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже мой!

Наверху топал, как слон, Варавка, и был слышен его глухой крик:

– Запрещаю. Ер-рунда!

Затем по внутренней лестнице сбежала Лидия, из окна Клим видел, что она промчалась в сад. Терпеливо выслушав еще несколько замечаний матери, он тоже пошел в сад, уверенный, что найдет там Лидию оскорбленной, в слезах и ему нужно будет утешать ее.

Но она сидела на скамье, у беседки, заложив ногу на ногу, и встретила Клима вопросом:

– Ты не станешь стреляться из-за любви, – нет?

Спросила она так спокойно и грубовато, что Клим подумал:

«Неужели мать права?»

– Как придется, – ответил он, пожав плечами.

– Нет, не станешь! – уверенно повторила она и, как в детстве, предложила:

– Посидим.

Затем, взглянув на него сбоку, она задумчиво произнесла:

– Ты, вероятно, будешь распутный. Я думаю – уже? Да?

Озадаченный Клим не успел ответить, – лицо Лидии вздрогнуло, исказилось, она встряхнула головою и, схватив ее руками, зашептала с отчаянием:

– Как это ужасно! И – зачем? Ну вот родилась я, родился ты – зачем? Что ты думаешь об этом?

Клим приосанился, собираясь говорить много и умно, но она вскочила и пошла прочь, сказав:

– Не надо. Молчи.

Когда она скрылась, Клима потянуло за нею, уже не с тем, чтоб говорить умное, а просто, чтоб идти с нею рядом. Это был настолько сильный порыв, что Клим вскочил, пошел, но на дворе раздался негромкий, но сочный возглас Алины:

– Неужели? Ага, я говорила…

Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.

На дворе Макаров сразу посветлел, оживился и, глядя в прозрачное, холодноватое небо, тихо сказал:

– Бесподобно.

Лежа в карете, морщась от сильных толчков, он погладил правою рукою колено Клима.

– Ну, брат, спасибо тебе. А кровопускание это, пожалуй, полезно, успокаивает.

И слабо усмехнулся, добавив:

– Только ты – не пробуй: больно да и стыдно немножко.

Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима:

– Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит. Ну, слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! – закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился:

– Злобин, Петр, почтово-телеграфный, очень рад.

Из двери сарайчика вылезла мощная, краснощекая старуха в сером платье, похожем на рясу, с трудом нагнулась, поцеловала лоб Макарова и прослезилась, ворчливо говоря:

– Ну и дурачок!

Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил:

– А я, знаешь, по этому случаю, даже разрешил себе пьеску разучить «Сувенир де Вильна» – очень милая! Три вечера зудел.

Курносый, голубоглазый, подстриженный ежиком и уже полуседой, он казался Климу все более похожим на клоуна. А грузная его мамаша, покачиваясь, коровой ходила из комнаты в комнату, снося на стол перед постелью Макарова графины, стаканы, – ходила и ворчала:

– Ну и – что хорошего? Издеваетесь над собою, молодые люди, а потом скучать будете.

Она предложила Климу чаю, Клим вежливо отказался, пожал руку Макарову, который, молча улыбаясь, смотрел на Злобиных.

– Приходи, пожалуйста, – попросил Макаров, Злобины в один голос повторили:

– Пожалуйста.

Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними – уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите – вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.

Когда в линию его размышлений вторгалась Лидия, он уже не мог думать ни о чем, кроме нее. В сущности, он и не думал, а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно, так же как иногда смотрел на движение облаков, течение реки. Облака и волны, стирая, смывая всякие мысли, вызывали у него такое же бездумное, немотное настроение полугипноза, как эта девушка. Но, когда он видел ее пред собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то. Через несколько дней Лидия мимоходом, но задорно, как показалось Климу, спросила его:

– Почему ты не зайдешь к Макарову?

Он сказал, что очень расстроен отношением к нему педагогического совета, часть членов его, не решаясь выдать ему аттестат зрелости, требует переэкзаменовки.

– Ну, Ржига устроит это, – небрежно сказала Лидия, а затем, прищурив глаза, тихонько посмеялась и прибавила:

– Не заставляй думать, будто ты сожалеешь о том, что помешал товарищу убить себя.

Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.

На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.

– Райское занятие, – пробормотал Клим.