Воздушные змеи - Ромен Гари

Я был настолько потрясён превращением хозяйки с улицы Лепик в эту явившуюся в контору статую командора, что старался не думать об этом и никому не сказал ни слова, даже дяде Амбруазу. В конце концов я решил, что моё «состояние» ухудшилось и у меня была галлюцинация. Но два-три раза в месяц, во время обеда, господин Жан приносил мне собачку графини, и, забирая её, она всегда сообщала мне какие-то сведения, порой такие важные, что мне трудно было притвориться, что эту информацию мне передал незнакомый человек на улице в Клери.

— Послушайте, мадам… в общем, как вы хотите, чтобы я объяснил им, откуда у меня эти сведения?

— Я тебе запрещаю им говорить обо мне. Я не боюсь сдохнуть, но я уверена, что нацисты проиграют войну, а я хочу это видеть.

— Но как вы…

— Моя дочь — секретарша в штабе, в «Оленьей гостинице». Она зажгла сигарету.

— И она любовница полковника Штеккера. Она усмехнулась и погладила Чонга.

— «Оленья гостиница». У всех оленей есть рога. Скажешь твоим, что нашёл эти сведения в конверте на своём столе. Ты не знаешь, откуда они. Скажи им, если хотят по-прежнему получать информацию, то не должны задавать тебе вопросов.

В первый раз я увидел на её лице тень беспокойства, когда она смотрела на меня.

— Я тебе доверилась, Людо. Это всегда большая глупость, но я пошла на риск. Я всегда стояла обеими ногами на земле, но на этот раз… — Она улыбнулась, — Я недавно ходила смотреть на воздушных змеев твоего дяди. Там был один очень красивый, он вырвался у него из рук и улетел. Твой дядя мне сказал, что он уже не вернётся или его подберут всего поломанного и разорванного.

— Погоня за небом, — сказал я.

— Никогда не думала, что со мной так будет, — сказала мадам Жюли Эспиноза, и неожиданно я увидел у неё на глазах слёзы. Может, когда человек видел слишком много чёрного, небо заставляет терять голову.

— Можете мне верить, мадам Эстергази, — сказал я мягко. — Я вас не выдам. Вы ведь мне говорили, что у меня взгляд смертника.

Субабер не верил ни одному слову из этой истории с конвертом. Когда я вручил ему дислокацию всех немецких войск в Нормандии: количество самолётов на каждом участке, места размещения береговых батарей и зенитных орудий, количество немецких дивизий, выведенных из России и продвигающихся на запад, — он был близок к тому, чтобы начать разбор моего дела.

— Откуда это у тебя, скотина?

— Не могу вам сказать. Я поклялся.

Товарищи начинали бросать на меня странные взгляды. Лондон требовал сообщить источник сведений. Я до того ломал себе голову, что по несколько дней не видел Лилу. Мне нужно было во что бы то ни стало найти выход из положения и добиться от той, кого я мысленно называл «еврейкой», разрешения всё объяснить командиру нашей организации. В конце концов я прибег к доводу, которым не мог особенно гордиться, но который мне показался подходящим.

В воскресенье, побывав на мессе, Эстергази пришла обедать в «Прелестный уголок». Около трёх часов графиня вошла ко мне в контору, вынула из сумки записку, бросила осторожный взгляд на дверь и положила бумажку передо мной.

— Выучи это наизусть и сразу сожги.

Это был список «доверенных лиц», то есть осведомителей, которыми гестапо располагало в нашем районе.

Я два раза перечитал фамилии и сжёг бумагу.

— Как вы это достали?

Мадам Жюли сидела передо мной, вся в сером, гладя Чонга.

— Неважно.

— Да объясните же, Господи! Это просто немыслимо. Это взято прямо из гестапо.

— Ладно, я скажу тебе. Арнольд, заместитель Грюбера, гомосексуалист. Он живёт с одним из моих друзей, евреем.

Она потёрлась щекой о мордочку Чонга.

— Только я знаю, что он еврей. Я ему сделала фальшивые арийские документы. Три поколения арийцев. Он ни в чём не может мне отказать.

— Теперь, когда у него хорошие бумаги, он может выдать вас, чтобы избавиться.

— Нет, мой маленький Людо, потому что я сохранила его настоящие документы. В её чёрных глазах было что-то непреклонное, почти непобедимое.

— До свиданья, малыш.

— Подождите. Как вы думаете, что с вами будет, если меня возьмут и расстреляют?

— Ничего. Мне будет очень грустно.

— Вы ошибаетесь, госпожа Эстергази. Если не будет меня, чтобы засвидетельствовать всё, что вы сделали для Сопротивления, с первых же дней освобождения вами займутся. И тогда не будет никого, чтобы защитить вас. Останется только… — Я проглотил слюну и собрал всё своё мужество. — Останется только сводня Жюли Эспиноза, которая была в наилучших отношениях с немцами. Можете быть уверены, тогда будут расстреливать так же быстро, как сейчас. Только я знаю, что вы для нас сделали, и если меня уже не будет…

На секунду её рука застыла на головке Чонга, потом продолжала гладить. Я был испуган собственной дерзостью. Но я увидел на лице «хозяйки» улыбку.

— Ну вот, ты сильно закалился, Людо, — сказала она. — Настоящий мужчина. Но ты прав. У меня есть свидетели в Париже, но, может быть, я не успею обернуться. Ладно, давай. Можешь сказать своим друзьям. И скажи им, чтобы завтра же было письмо с перечислением услуг, которые я им оказала. Я буду хранить его в надёжном месте… там, куда, уважая мой возраст, никто уже не полезет. И скажи своему начальнику… как его?

— Субабер.

— Скажи, что, если кто-то проболтается, я первая это узнаю и успею скрыться, а вы не успеете. Никто из вас. Никто не уцелеет, даже ты. Меня слишком часто в жизни использовали, чтобы я позволила сделать это ещё раз. Пусть твой начальник держит рот на замке, а то я его ему закрою навсегда.

В тот вечер мне понадобился целый час, чтобы всё объяснить Суба. Выслушав меня, он сказал только:

— Да, эта шлюха — чудо.

Впоследствии мне пришлось почти пожалеть, что я прибег к такому средству, чтобы воздействовать на графиню. Я затронул её самое чувствительное место: инстинкт самосохранения.

Забота о том, что с ней будет после ухода немцев, стала её навязчивой идеей: она только что не требовала от меня расписки каждый раз, как передавала мне сведения. Получив удостоверение «Выдающийся участник Сопротивления» с датой и подписью «Геркулес» (скромная боевая кличка, которую избрал себе Субабер), она потребовала ещё одно, для дочери, и третье, также отпечатанное на машинке, с датой и подписью, но где имя владельца не было вписано.

— На случай, если я захочу кого-нибудь спасти, — объяснила она мне.

Скоро мадам Жюли дали в Лондоне зашифрованное имя: Гаранс. Сегодня широко известно, сколько она сделала для подполья, так как она получила орден Сопротивления, но здесь я изменил некоторые имена и детали, чтобы не поставить в неловкое положение ту, которая после войны приобрела такую известность. Она продолжала нас информировать, пока не высадились союзники, и её ни разу не заподозрили и не тронули. До самого конца её связи с оккупантами квалифицировались в наших краях как «постыдные»: за несколько дней до высадки она устроила для немецких офицеров «Оленьей гостиницы» garden-party[31]. Она осмелела до того, что разрешила нам установить приёмник-передатчик в комнате своей горничной, и означенная горничная, Одетта Лонье, только что прошедшая курс обучения в Лондоне, могла, таким образом, спокойно работать в ста пятидесяти метрах от немецкого штаба.

С самого начала у нас была договорённость, что я никогда не буду сам вступать в контакт с графиней.

— Если у меня для вас что-то есть, я приду сюда обедать и оставлю тебе Чонга. Уходя, я его заберу и скажу тебе что надо. Если я захочу, чтобы ты пришёл ко мне, я забуду здесь собачку, и ты мне её принесёшь…

Через несколько месяцев после нашей первой встречи господин Жан вошёл ко мне в кабинет, где Чонг дремал на стуле.

— Эта Эстергази забыла собачонку. Она только что звонила. Она хочет, чтобы ты её принёс.

— Чёрт, — сказал я ради проформы.

Вилла, которую до войны занимала еврейская семья из Парижа, находилась в большом парке «Оленьей гостиницы». Чонгу совсем не понравилась поездка на велосипеде у меня под мышкой, и он всё время вырывался. Мне пришлось немного пройти пешком. Довольно хорошенькая горничная вышла на мой звонок:

— Ах да, мадам его забыла…

Она хотела взять пёсика, но я с мрачным видом упирался:

— Послушайте, я час трясся на велосипеде и…

— Сейчас спрошу.

Через несколько минут она вернулась:

— Мадам просит вас зайти. Она хочет вас поблагодарить.

Графиня Эстергази, в скромном сером платье, которое так шло к её белоснежным волосам, уложенным в пучок, появилась в дверях гостиной в сопровождении молодого немецкого офицера — он с ней прощался. Я его хорошо знал с виду: это был переводчик штаба, часто сопровождавший в «Прелестный уголок» полковника Штеккера.