Преобразователь - Ольга Голосова

Делать нечего, передала дочери волю отца. Она ничего не ответила, не заплакала, только голову склонила да ушла к себе в закуток. «Буду, мама, приданое шить», — говорит. А у меня сердце кровью исходит. Никого не любила я так, как мою звездочку, мою радость.

Из глаз цыганки на старый фартук упали две слезы.

— Вот три дня из семи проходят. Дочка сидит, подшивает одежду к свадьбе. Я уж думаю: все, ум моя бедная потеряла. При ней не плачу, а сама зайду за пристройку, где у нас кони стояли, и плачу. Ночью не выдержала, в поле ушла. Бьюсь головой о землю, у Бога спасения прошу. И так каждый день.

На пятый день, к вечеру, открывается калитка и заходит… Ой, чаво, заходит мужчина, настоящий вайда[55]. На груди у него знак висел, в расстегнутую рубашку видно. Не простой человек — крысолов из настоящих. С ним еще двое — непростые тоже, видно. Зашли, баро спросили.

А наше племя пятьсот лет уже на двух конях ездит. Одной рукой мы крыс ловим, другой — выпускаем. А все знаешь отчего? Дай расскажу. Много лет прошло с тех пор, много цыган в другой мир перешло, было это вскоре после того, как проклял нас Девла. В степи кочевали мы тогда, далеко отсюда это было. Огонь в степи где возьмешь? Возили мы с собой огонь в глиняном горшке, возили с собой и пищу ему. И вот однажды выпало огонь сторожить одному найко, цыганенку, по-вашему. А он возьми и засни. Огонь потух. Встали братья, чуть не забили его кнутовищами до смерти. Женщины кричат, дети плачут, все лица себе в кровь разодрали. Горе какое: где в степи огонь взять? Тогда собрали суд и постановили: идти парню огонь искать. Если не найдет — пусть и не возвращается: умер он для своего тупар, табора, значит.

Взял найко шапку, кнут, немного лепешек и пошел. День идет, ночь идет, идет, куда солнце садится, потому что вышел он с той стороны, где оно всходит. И вдруг разразилась буря. В степи так часто бывает: налетит ветер, нагонит тучи и хлынет ливень стеной.

В степи укрыться негде. Да пересекал путь парню ручей. Набух от ливня, вышел из берегов, понес мусор да траву. Вдруг найко видит: несет ручей кочку, а на ней большая черная крыса — вымокла, пищит, вот-вот утонет. Крысы вообще плавают лучше людей, а с этой, видать, что-то не так. Ну, парень ни с того ни с сего пожалел крысу. Все ж, подумал, тварь Божия. Видать, когда сам хлебнешь горя, то и других жалеешь. Спас он зверька. А тот и вправду плыть не может, обе передние лапы у него перебиты. Ну, парень нашел прутики, оторвал кусок рубахи, вправил крысе лапки. Небось не все у него с головой было в порядке, да как потом все обернулось-то!

Взял он крысу на руки, а та как понимает все: юрк ему за пазуху и молчит, пригрелась. Найко идет, еле ноги переставляет: и еда кончилась, и воды нет — солнце сверху опять палит. Ну, думает, смерть моя пришла. Лег, подложил кнут под голову да и заснул. Просыпается от того, что его будит кто-то. Открывает глаза, а перед ним парень сидит, молодой, красивый, только с руками у него что-то и голый весь. Испугался найко, думает, гуль[56] перед ним. Сейчас кровь его пить будет. А чужак говорит:

— Ты меня не бойся. Я король крыс. Зовут меня Яг. Ты мне жизнь спас, и я тебе помогу. Говори, что тебе надо.

Испугался парень. На древнем языке «яг», или «йег», значит «проклятый», а делать нечего. Вида не подал.

— Мне бы огня, да в свой табор вернуться, — отвечает парень. А сам за спиной охранительные знаки пальцем делает. От морока и злых духов.

— Будет тебе огонь. Вставай. Только делай все так, как я скажу.

И они пошли вдвоем. Вскоре Яг вывел парня к стоящему посреди степи дому с персиковыми деревьями. В очаге перед домом огонь горит. Навстречу им выбежали женщины и стали обнимать Яга.

Потом они увидели парня и спросили:

— Кого ты привел, Яг?

— Он спас мне жизнь. Накормите и переоденьте его, — велел Яг и ушел в дом. Три дня юноша ел пил и веселился в чужом доме, а потом пришел Яг.

— Ну что ж, парень. Теперь тебе пора возвращаться. Я дам тебе коня. Ты поедешь вон туда, ночью проверяя свой путь по большой звезде, — я тебе ее покажу. Огонь я тебе дам и научу, как довезти его до твоих шатров.

Яг сорвал в саду самый толстый стебель фенхеля и поднес его к огню. Потом задул пламя, и найко увидел, как вьется небольшой дымок от одного конца стебля. У стебля фенхеля мягкая сердцевина под твердой кожурой. В ней-то и жил огонь.

— А теперь прощай, и забудь дорогу к моему дому, — сказал Яг, поддерживая под уздцы коня, когда парень взбирался на него. Ему дали мешок с едой, и в ответ на слова благодарности Яг крикнул ему:

— Теперь твой народ через огонь навеки связан с моим, помни это и передай детям!

Парень хлестнул невиданного скакуна по белым бокам, и тот за день доставил его к родным шатрам.

С тех пор наш народ называют «мугат» — огнепоклонники, а сами мы понимаем крыс. Люди нас зовут, когда крысиный народ чересчур досаждает им. Игрой и пением мы уводим крыс прочь, а от нас это умение переняли крысоловы. Они не братались через огонь и могут убивать крысиное племя. Мы же не можем, иначе Яг прогневается на нас и нашлет черную смерть.

Цыганка вытряхнула пепел из догоревшей трубки и посмотрела на меня.

— Погоди, мой золотой, еще немного, тогда моя история станет и твоей.

Я осторожно переменил позу. Затекший седалищный нерв бурно протестовал против разъезжающихся в стороны подушек и жаждал ортопедического матраса. Конверт жег мне руку, и, несмотря на семейные саги и племенные легенды, мне больше всего хотелось залезть внутрь и выяснить, чья взяла.

— Успеешь еще, все там, золотой.

Цыганка правильно разгадала ход моих мыслей и усмехнулась, звякнув монетками.

— Ты меня послушай, тогда тебе все ясно будет, тогда узнаешь, что делать тебе. Когда во двор ко мне вошли трое мужчин, сердце мое будто упало. Спросили они баро, и я пригласила их в дом. Муж велел мне выйти. О чем говорили они — не знаю, только муж вскоре вышел и сказал, что приходили сваты к дочери. Он так смотрел на меня, будто я во всем виновата, но я-то ни при чем…

Потом все было по обычаю. Три дня гости могли смотреть на свадебные подарки жениха, развешанные в комнате. Ой, золотой, чего там только не было! — глаза старухи заблестели при воспоминании о богатствах невесты.

— Были расшитые золотом платья, и серебряная посуда, и золотые серьги с бриллиантами, и браслеты, и шубы…. Моя дочь выходила замуж не опозоренной. Но мой муж и я не веселились. Да, жених знал обо всем, но что ждет мою бедную доченьку в чужом доме? Я пытала мужа, но он сказал, что жених очень важный крысолов, он живет в нашем городе, уважаемый человек и без жены. Что он сам пришел к нему — а цыгане не могут отказать крысоловам. Впрочем, как и крысам.

Но беда не приходит одна. Доченька моя, как оказалось, забеременела от насильника… — Цыганка на минуту замолчала и уставилась в пол. — Но и это стерпел ее муж. Моя доченька жила как в раю: руки ее не знали грязной работы, когда она выходила из дома, вся улица сбегалась посмотреть на ее наряды. Муж подарил ей машину, и она — единственная женщина в городе кроме жены секретаря обкома — ездила на машине с водителем, — в голосе старухи зазвучало горделивое торжество. Моя дочь была счастлива! Однажды, когда моя Тамила была уже на пятом месяце, я тайком прибежала к ней в дом. В каком богатстве она жила… Умирая от страха, я спросила ее, чей ребенок, и она ответила, что… И муж знает. Я дождалась ночи, когда он пришел домой, и упала к его ногам. Я умоляла его простить мою дочь, но он поднял меня и подарил мне это — цыганка протянула руку, и я увидел тяжелый золотой перстень с рубином. Он сказал, что моя дочь — луна в его сердце, и я поклялась, что отдам за него жизнь. Дочь родила девочку, он смеялся и целовал младенца на празднике… и подарил моей дочери кольцо с изумрудом. Я видела счастье в глазах моей девочки — думала ли я, что она, опозоренная, будет жить так! — цыганка говорила, а из глаз ее катились слезы. — Потом доченька забеременела второй раз… Она и младенец умерли во время родов — ее бедное сердечко не выдержало… Я никогда не видела, чтобы мужчина так убивался по жене. Он больше не женился, а мою внучку воспитывал как принцессу. У нее было все! И когда твой отец, а это был твой отец, попросил меня любой ценой спрятать эти бумаги, могла ли я отказать ему! Ему, который дал моей кровиночке рай на земле! Он велел отдать их женщине и ее сыну, если они придут. Если не придут, велел ждать. Разве могла я умереть, не выполнив клятву? О, слава Богу, теперь душа моя спокойна: я отплатила ему за дочь. Постой, я не все сказала. Место, где лежит то, к чему стремится твоя душа, не здесь. Тебе надо в Бухару. Там тебя найдут. Народ мугат будет ждать тебя неделю начиная с понедельника. А теперь — прощай. Я знаю, кто ты и кто твоя мать. Твой отец все рассказал мне, он знал, что мать не предаст памяти дочки. Знаю, что еще у тебя под сердцем. Не сестра она тебе — ни по отцу, ни по матери. Она не знает этого: он запретил говорить. Я была для нее бабушкой Розой, а потом умерла для нее. И все. Но разве это цена за счастье моей дочери и внучки? Молчанием я продлеваю ей жизнь, не укорачивая ее для людей своего племени. А теперь — иди, и храни тебя Девла на всех путях твоих. Ты чужд нам, но мы служим Ягу, а в тебе — кровь Яга и твоего отца. Цыганка замолчала, погрузившись в свои мысли. Но потом вдруг подняла голову и произнесла, глядя мне в глаза: