Незримые - Рой Якобсен

хуторов, они ставят бидоны на балластный блок и двигаются дальше на Скарвен, принимают еще пятнадцать бидонов, потом, на Лютвэре, следующие одиннадцать и ближе к вечеру приходят на факторию. Для визита к начальнику администрации уже поздно, поэтому Ханс идет к рорбю[5], которым островитяне могут свободно пользоваться, растапливает печку, варит кофе и ложится спать, решив, что утро вечера мудренее.

Утром он снова не идет в деревню. Возле пристани стоит пароход, связывающий остров Хуведёя с материком. И внутри у Ханса что-то происходит. Он садится на пароход, сходит на берег в городе, идет в лавку, торгующую снастями, и покупает четыре новых корзины с леской, восемь мотков снастей, буйреп, крючки, пенковую сеть и ножи. Затем он покупает кофе и мешок сахару, мешок гороха и банку копченых колбасок, рождественскую скатерть, три рождественских журнала для детей, две бутылки водки, восемь метров синей цветастой ткани на платья и комод с шестью ящичками, а в придачу – картину в рамке, на которой изображена лодка под парусом.

Тем же вечером он возвращается на пароме обратно, ночует в рорбю, загружает покупки на «молочную» шхуну и сходит на берег на Баррёе спустя ровно двое суток после отъезда.

На пристани его встречают домочадцы с двумя бидонами молока.

Самое сильное впечатление на них производит не комод, а рождественские журналы и скатерть. Но это пока они, поставив комод в гостиной, повнимательнее не рассмотрели его. Мария чует подвох. Она выдвигает ящички, и те радостно выкатываются, словно намасленные колеса по смазанным рельсам. У комода изогнутые ножки, которые заканчиваются маленькими кошачьими лапками, ящички и четыре скругленных угла украшены резьбой, а сзади прибита латунная бляшка. «Мебельных дел мастер Кофоед и сын, Нидарос», – читает Мария.

Она интересуется, что Ханс такое придумал. Комод ей, что, не нравится? – спрашивает Ханс. Мария интересуется, сколько он стоил. Ханс отвечает, что не помнит. Ему что, чек не дали? – спрашивает она. Он отвечает, что нет. Она выдвигает ящички, и снова задвигает их, и чувствует слабый аромат камфары, и гибискуса, и вишни, и непонятно, чего еще, она вдыхает аромат чего-то экзотического и смотрит на мужа, а тот, повернувшись к ней спиной, вбивает молотком гвоздь и вешает возле окна на восточной стене картину с лодкой под парусом. Проверив, что висит она ровно, он идет на кухню, садится в отцовское кресло-качалку, наливает себе стопку, закуривает трубку и говорит, что завтра они будут скот забивать. Свиней на Баррёе не всегда держат, но в этом году одна у них есть. Завтра пора ей умирать.

По другую сторону стола сидят Ингрид с Ларсом. Они читают рождественские журналы. Барбру тоже читает рождественский журнал, в нем и картинки есть.

Мария принимается стряпать ужин. Поужинав, они пьют кофе, и Барбру просит Ларса написать рождественские открытки для родственников на Бюёе и Йесвэре, чтобы потом отправить их с «молочной» шхуной. Потеряв от восхищения дар речи, Барбру следит за тем, как красиво Ларс выводит буквы.

Когда дети улеглись, Ханс налил три стопки, передал по одной Марии и Барбру и пододвинул к ним сто двадцать две кроны, чтобы этой зимой, пока он на Лофотенах, они не брали товары в кредит. Мария говорит, что это необязательно. Ханс возражает, что обязательно. Вообще-то это не его деньги, – упорствует она. Ханс сердится, вскакивает и уходит спать. Деньги остаются лежать на столе. Мария тоже поднимается и идет спать. Из южной залы до Барбру доносятся их голоса. А потом они стихают. Она осушает и свою стопку, и стопку Марии, подкладывает в печку дрова и уносит деньги к себе в комнату. У Барбру тоже имеется сундук.

Глава 39

После приготовлений к конфирмации в доме пастора Баррёй кажется Ингрид скучным. Ситуация не меняется даже оттого, что там горит фонарь, который показывает чужим судам дорогу в темноте. Ингрид не то чтобы хочется уехать отсюда, ей хочется, чтобы Баррёй изменился, и хочется взять Баррёй с собой в большой мир и наполнить всем тем, чего ему недостает, а такого немало, ее переполняет некое непонятное ощущение, поэтому таскать торф, ходить в хлев и картофельный погреб, вытаскивать вместе с Барбру сети и потрошить рыбу ей невыносимо, женщинам не пристало выполнять такую работу, им полагается смотреться в зеркало, и петь в хоре, и ждать писем, смеяться вместе с подружками и ходить всем вместе по дороге в одинаковой одежде, когда небо лазурно-голубое, а моря не слышно, даже вдали.

Как ни странно, в последние зимы Баррёй еще скупее на события, по ночам Ингрид так мучается от бессонницы, что думает, будто больна, а утром лежит в постели, пока мать не поднимет ее, здесь ей некого любить, Баррёй словно незнаком ей, как будто прежде она не замечала монотонного гула ветра и воды, они выводят ее из себя, как и крики чаек, и кулики-сороки, и гага, и глупые бакланы, которые стоят с обугленными головешками, похожие на нахохлившихся от ветра монахов, нет, Ингрид рвется в мир, работать, ей это непременно надо.

Однако миру она не нужна.

В мире внезапно случился перебор таких, как Ингрид. Мария ищет ей место, выспрашивает всех, иногда с ведома дочери, порой без него, но так уж оно сложилось, и отец говорит, пускай Ингрид идет с ними на Лофотены коком. Но Мария противится, она сама была коком на Лофотенах, как раз тогда они с Хансом и познакомились, так что с них хватит. Особенно же Марию раздражает, когда Ларс, приехав на побывку, тащит Ингрид с собой в море, а ведь она совсем уже женщина. В море она все же выходит, она держит лодку на месте, пока Ларс, расставив ноги, вытаскивает сети, и выпускает из рыбы кровь, и в этом аду чувствует себя на своем месте.

Но как-то раз Мария показывает, наконец, ей письмо, в котором написано, что Ингрид принимают в служанки к сыну владельца фактории Томмесена – его зовут Оскар, а его молодую жену Сесение, родом она откуда-то с юга страны, и у них двое детей, за которыми надо присматривать. Живут они в недавно построенном доме напротив фактории.

– Тебе уж много лет как надо б в людях быть.

Ингрид кивает.

– Ну, теперь зато проще будет, – говорит Мария, будто зная, что все пути ведут назад. А может, в ее словах кроется зависть. Или зарождающаяся тоска. Но «молочная» шхуна превратилась в часы, и она принесла им то же времяисчисление, что и на материке.

Ингрид сходит на берег возле фактории, а мать и дети Томмесен стоят и ждут.