Батискаф - Иванов Андрей Вячеславович

— Все сказали, что я просто сбрендил, — усмехнулся Ханни. — Fair enough! Stay where you аге, bastards![52] — и Хануман в одиночку поехал в Англию искать своих английских родственников.

Чтобы больше походить на своего европейского предка, он стал намазывать свое лицо кремами, которые сильно осветляли его кожу, но все они ни на что не годились, он долго думал над тем, из чего мог бы состоять такой волшебный крем, и открытие пришло к нему во сне: он увидел себя стоящим возле волшебного холма, с облаком на вершине, он обрадовался и побежал вверх по холму, надеясь найти там девушку, но из облака вышел странный человечек, покрытый лишаями; облако исчезло; человечек был маленький, как ребенок; он стоял под деревом и чесался, с него сыпались белые струпья; вокруг него порхали пташки, летали бабочки, и все это видение было озарено странным свечением; человечек сказал Хануману, что осветлять себя можно при помощи выдавленных личинок и гусениц, показал, каких именно. Хануман в тот же день насобирал этих гусениц и личинок, сделал крем, которым и пользовался с тех пор.

— Ты же не станешь спорить, что я на самом деле сильно посветлел, — говорил он мне, я спорить не собирался. Тогда же он отказался произносить свою фамилию, потому что считал ее выдуманной:

— Она и есть выдуманная! — возмущался Хануман. — Больше такой дурацкой фамилии нет — Пардиси! — Хануман объяснил, что это означало «странник». — Совершенно очевидно выдуманная фамилия. — Подумал и добавил: — Да и имя мое мне никогда не нравилось…

Фамилию своего английского предка, дабы никого не компрометировать, Хануман не произносил.

Он долго добирался до Англии; в Италии он ждал корабль, жил в одной комнате с семнадцатью ему подобными нелегалами, которые ненавидели его за то, что он каждый день намазывался своим кремом, они все зарабатывали себе на кусок хлеба тем, что продавали туристам всякую дрянь на пляжах, ссорились из-за того, что не могли поделить территорию, и постоянно пытались выяснить, кто кого трахает, кто к кому прижиматься может во сне, а к кому не может, кто сегодня варит рис, а кто делает чапати, кто чей халат надел, в чьи сандалии влез, в чей платок высморкался. Большинство из них были непальцы и бенгальцы, несносные негодяи. Совершенно нецивилизованные люди. Хануман с ними намучился. Пытаться их воспитать было поздно. Поэтому он прикладывал все силы, чтобы просто не замечать их. Ему удавалось заработать больше других, потому что он был почти белый, и его охотней выслушивали; он приставал к девушкам с вопросами, читал стихи, пел и танцевал перед ними, показывал магический горшочек, предлагал погадать, и они почти всегда соглашались, потому что еще никогда не видели такого странного устройства для предсказывания будущего.

— К тому же они никогда не видели такого белого индуса, — добавил Ханни, — у меня всегда что-нибудь да покупали…

В Англии он нашел только одного человека, который был его отдаленным предком, и то сказать с уверенностью было невозможно, ибо был он лилипутом, и, кажется, социопатом, носил другую фамилию, сказать точно, имел он отношение к прадедушке Ханумана или нет, было трудно, сам Хануман, порывшись в архивах, сделал вывод, что он был чьим-то приемным сыном, его кто-то усыновил, кто-то по воображаемой линии «сестры» прадедушки Ханумана, — лилипут был родственник не прямой, да и вообще не родственник, а самозванец, который влез во дворец, присвоил титул, коллекционировал скелеты и чучела; вокруг него вились женщины и молодые люди, которые мечтали заполучить себе его деньги, а богатый уродец старался как можно скорее все спустить, чтобы никому после его смерти ничего не досталось. Он тешил себя различными представлениями, устраивал оргии, Хануману пришлось некоторое время участвовать в этих бессмысленных шоу, ему хотелось побольше разузнать об этом безумном аристократе, он тайком проникал в его дворец, а когда его находили, он врал, что его занесло сюда во время астрального путешествия, чтобы доказать это, ему разок пришлось впасть в кому, проглотив свой язык. Ханумана стали впускать во дворец, он плевался огнем, танцевал с зеркалом и читал мысли, проделывая все это, он подкрадывался к своему дальнему родственнику, выуживал сведения о нем из слуг, шоферов и проституток, которые постоянно фланировали по дворцу карлика, катались с ним на яхте и летали на частном самолете в Египет. (Ханумана в эти поездки не брали.)

В конце концов, кто-то из приближенных аристократа догадался, что Хануман был его родственником и мог претендовать на наследство.

— Это поняли по моим чертам лица, — утверждал Хануман. — Меня выдали фамильные портреты, которые были развешаны в коридорах замка. У каждого моего предка особенный взгляд. В точности как у меня. И брезгливая нижняя губа. Будь она проклята! Все очень скоро узнали всё, так легко это теперь делается… а может, и того не потребовалось, достаточно одного подозрения. Меня решили убрать, заперли в подземелье с крысами… пришлось выбираться через канализационную трубу… Древняя канализация была таким хитрым способом устроена, что по ней можно было проползти, и так как ее уже лет сто не использовали, она была совершенно чистой, там было немного дождевой воды и сырость, всего-то сырость… Однако ползти пришлось очень долго, так долго, что вся карнавальная одежда на мне изодралась, и я оказался неизвестно где, на каком-то острове, стразы и стеклярус с меня сыпались… по ним и вышли на мой след негодяи, они были на лошадях с битами для игры в крокет, они неслись на меня с улюлюканьем, а я, находчиво вырывая из земли большие травяные комки, отбивался от них, швырял им в лицо пучки травы с землей и бежал с хохотом! Мое поведение их озадачило, они не ожидали, что я все это приму за игру, и так лихо переиграю их — им ни разу не удалось засадить мне по черепушке, я отбил все удары, и разок даже прокатился на хвосте лошади! В конце концов от меня отстали, и я пешком ушел в Ирландию, откуда перебрался в Швецию на угольной барже, в трюме… Но это уже совсем другое приключение, об этом как-нибудь в другой раз.

* * *

Дождь за задраенным окном, я его научился превращать в похрустывание пластика: мы живем в пластиковой коробке, и вращается эта коробка в пустоте, нет звезд, нет лун, нет черепахи со слонами на панцире, ничего нет. Есть Хануман, с которым мы курим героин на фольге… густо-вишневого цвета капля падает на кожу, обжигает, но я не сразу чувствую боль — я в дурмане, и не сразу понимаю, что Хануман в забытьи выронил фольгу, которая только что была пирогой, отлитой из серебра, а героиновая река в ней была кровью принесенной нами в жертву девственницы, над которой надругался принц в новолуние, чтобы приготовить волшебные чернила… Мы незаметно для самих себя начали сочинять фантасмагорический роман, — это произошло в опиумном делирии. Мы раздобыли у Сабины много опиума, мы ее отодрали как следует, накачали героином, оставили кое-какие деньги и вещи, украденные у Хотелло, даже записку, Хануман написал ей записку на шведском, чтобы она думала, что это шведы, которые приплыли из Норвегии на пароме, и всю дорогу с ней он говорил на ломаном шведском, потому мы нисколько не удивились, когда при следующей нашей встрече она проворчала: «Hvem er I to, for helvede?»,[53] а потом, когда мы ей дали денег за гашиш, она дала нам гашиш и сказала, что никому нельзя доверять в наши дни, все воруют и обкрадывают людей, вот ей досталось, приличные шведы, приехали из Норвегии, накачали снотворным и обокрали: «Fucking bastards! They rob, rape and plunder everywhere they go![54] Десять грамм дряни и три плитки гашиша! — кричала она нам в приступе тупой ярости. — Десять грамм коричневой дряни и черный афганский гашиш! Подумать только!»

Она, конечно, приврала, мы не брали гашиш, и не было там десяти граммов, там даже трех граммов не было, но как быстро он курился! Мы неделю не выходили из кайфа, плыли по алмазной реке, подсыпали хрусталики, подсыпали волшебный песок, подогревали, и он превращался в стекло, жидкое стекло сновидения, которое курилось, курилось, переливалось… Мы тянули дымок, едва поспевали, пытались его ловить, удержать в себе — он выскальзывал из легких, щекотал гортань и волоски ноздрей, убегал мурашками по спине, мы неслись за ним по бурлящим пенистым перекатам, волны блаженства растворяли наши мысли, они сплетались как водоросли, поэтому сказать, кто был первым, невозможно, помню, как в приступе эйфории я сказал, что Хануман — принц, я назвал его принцем, я ползал перед ним на коленях в экстазе, он мне грезился космическим отцом вселенной, первым человеком, Адамом Кэдмоном, Семенем Лотоса, Каплей Нектара Вечной Жизни, он мне казался путешественником во времени, которому я должен был услужить, и я стал его слугой, так как в те дни я совершенно не мог работать, по причине травмы — я скатился по лестнице и разбил колено… как всегда, мое дурацкое колено, сколько я с ним настрадался! С самого детства! Хануман принялся меня лечить, достал костыль из шкафчика, сделал компресс на распухшее колено, обмотал его бинтами. Мы покурили героин, и Frederik Hotel превратился во дворец, который находился на вершине скалы, Хануман стал принцем, повелителем времени, а я — его калекой-слугой…