Рассказ Служанки - Маргарет Этвуд

Я сижу на стуле, венок в потолке плывет над головой заиндевевшим нимбом, нулем. Дыра в пространстве, где

изорвалась звезда. Круг на воде, куда бросили камень. Все на свете белое и круглое. Я жду, когда раскрутится день, по круглому циферблату неумолимых часов повернется земля. Геометрические дни, все по кругу, по кругу, гладко, как по маслу. Под носом уже пот, я жду прибытия неминуемого яйца, теплого, как эта комната, с зеленой пленкой на желтке, слабо отдающего серой.

Сегодня, позже, с Гленовой, на прогулке по магазинам.

Как всегда, мы идем в церковь, разглядываем могилы. Потом к Стене. Висят только двое: один католик, хотя не священник, анонсирован перевернутым крестом, и еще какой-то сектант, которого я не узнаю. Тело помечено лишь красным «И». Не иудей – этих метят желтыми звездами. И к тому же их мало. Поскольку их объявили Сынами Иакова, а потому особыми, им предоставили выбор. Обратиться либо эмигрировать в Израиль. Многие эмигрировали, если верить новостям. Я видела по телевизору их целый корабль – облокотились на поручни, пальто, шляпы, эти их длинные бороды: изо всех сил стараются изобразить иудеев, костюмы выудили из далекого прошлого; женщины в платках улыбаются, машут, чуточку одеревенело, это правда, словно позируют; и еще кадр – те, что побогаче, выстроились в очередь к самолетам. Гленова говорит, так и другие люди уезжали, притворялись иудеями, но это нелегко, потому что проверяют, а проверки теперь ужесточились.

Но тебя не повесят просто потому, что ты иудей. Повесят, если ты склочный иудей и не желаешь делать выбор. Или прикинулся обращенным. Тоже по телевизору показывали: ночные облавы, тайные запасы иудейских штучек выволакиваются из-под кроватей, Торы, талесы, магендавиды. И их владельцы – угрюмые, нераскаявшиеся, Очи притискивают их к степе спальни, а скорбный глас ведущего повествует тем временем об их вероломстве и неблагодарности.

Значит, «И» – это не иудей. А что тогда? Свидетель Иеговы? Иезуит? Да что угодно – он равно мертв.

После ритуального созерцания мы идем дальше, направляемся, как всегда, на открытое пространство – разговариваем, пока его переходим. Если можно это назвать разговором, этот обрывочный шепот, нацеленный сквозь воронки наших белых шор. Скорее телеграмма, речевой семафор. Ампутированная речь.

Нам нельзя нигде задерживаться подолгу. Не то прицепятся за то, что ошибаемся без дела.

Сегодня мы поворачиваем не к «Свиткам Духа», а в обратную сторону, где открытый парк, а в нем большой старый дом; разукрашенный, поздневикторианский, с витражами. Раньше назывался Мемориальный зал, но я по сей день не знаю, в чью честь мемориал. Каких-то мертвецов.

Мойра однажды рассказала, что там прежде была студенческая столовая, когда университет только открылся. Если туда заходила женщина, сказала Мойра, в нее кидались булками.

Почему? спросила я. Мойра с годами все чаще фонтанировала такими историями. Мне они не слишком нравились, эти обиды на прошлое.

Хотели, чтоб она вышла, ответила Мойра.

А может, это как орешки слонам швырять, сказала я.

Мойра захохотала – это ей всегда удавалось. Экзотические монстры, сказала она.

Мы стоим, смотрим на дом – он по форме примерно как церковь, как собор.

– Я слышала, тут Очи проводят банкеты, – говорит Гленова.

– Кто тебе сказал? – спрашиваю я. Вокруг никого, можно говорить свободнее, но мы по привычке шепчемся.

– Сорока на хвосте принесла, – отвечает она. Замолкает, косится на меня, я различаю белый мазок – это движутся ее шоры. – Существует пароль.

– Пароль? – спрашиваю я. – Зачем?

– Чтобы понятно было, – отвечает она. – Кто да, а кто нет.

Неясно, что мне пользы это знать, но я спрашиваю:

– И каков он?

– Мой день, – говорит она. – Я один раз на тебе его испытывала.

– Мой день, – повторяю я. Я помню тот день. M'aidez.

– Не пользуйся, если не припрет, – говорит Гленова. – Не нужно, чтобы мы многих в сети знали. На случай, если поймают.

Мне трудно верить в эти перешептывания, в эти откровения, хотя в тот момент я верю. Но после они всякий раз кажутся невероятными, даже ребяческими, как будто развлечение; как девчачий клуб, как школьные секретики. Или как шпионские романы, которые я читала по выходным, вместо того, чтобы доделывать домашнюю работу, или как телик за полночь. Пароли, то, чего нельзя говорить, темные связи, тайные личности – по виду не скажешь, что таковы должны быть подлинные формы этого мира. Но это моя личная иллюзия, похмелье от той реальности, которую я знала в прошлом.

И сети. Сетевой – одно из маминых старых словечек, замшелый сленг стародавних времен. Даже на седьмом десятке она что-то такое делала, что описывалось этим словом, хотя, насколько я понимала, все сводилось к обеду с еще какой-нибудь женщиной.

Я оставляю Гленову на углу.

– Увидимся, – говорит она. Скользит по тротуару, а я шагаю по дорожке к дому. Ник, фуражка скособочилась; на меня он сегодня даже не смотрит. Но, видимо, ждал меня, хотел передать беззвучное послание: уверившись, что я его видела, последний раз оглаживает «бурю» замшей и торопливо шагает к дверям гаража.

Я иду по гравию между шматами перезрелого газона. Яснорада сидит под ивой в кресле, локтем опирается на трость. Платье из свежего прохладного хлопка. Ей полагается голубой, акварельный, а не эта моя краснота, что разом всасывает и извергает жар. Яснорада ко мне боком, вяжет. Как ей хватает духу прикасаться к шерсти на такой жаре? А может, кожа ее онемела; может, она ничего не чувствует, будто ее когда-то ошпарили.

Я вперяюсь в тропинку, плыву мимо, надеюсь, что невидима, зная, что меня не увидят. Только на сей раз все иначе.

– Фредова, – говорит она. Я нерешительно замираю.

– Да, ты.

Я обращаю к ней свой зрительный тоннель.

– Иди сюда. Ты мне нужна.

Я иду по траве, останавливаюсь рядом, не поднимая глаз.

– Можешь сесть, – говорит она. – На, возьми подушку. Подержи-ка шерсть. – У нее сигарета, на газоне

у мог пепельница и чашка – чай или кофе. – Там чертовски душно. Тебе нужен воздух, – говорит она. Я сажусь, поставив корзинку – снова клубника, снова цыпленок, – и замечаю, что она чертыхнулась, – это что-то новенькое. Яснорада нацепляет шерсть на мои вытянутые руки, начинает мотать. Кажется, я на цепи, в кандалах; в паутине скорее. Шерсть серая, она впитала влагу из воздуха, она – словно обмоченное детское одеяльце и смутно пахнет мокрой овцой. Хотя бы руки мне увлажнит.

Яснорада мотает, сигарета в уголке ее рта дымится, соблазнительно фыркая дымом. Яснорада мотает неспешно и не без труда, поскольку руки ее мало-помалу корежились, однако решительно. Быть может, вязание для нее – акт силы воли; быть может, ей даже больно. Быть может, ей врачи прописали – десять рядов в день лицевыми петлями, десять – с накидом. Но наверняка она вывязывает больше. Эти вечнозеленые деревья и геометрические мальчики-девочки мне видятся в новом свете: доказательство ее упрямства, не вполне презренного.

Мама не вязала и вообще ничем подобным не занималась. Но всякий раз, принося вещи из химчистки – нарядные блузки, зимние пальто, – она оставляла английские булавки и скалывала их в гирлянду. Потом куда-нибудь ее цепляла – к кровати, к подушке, к спинке стула, к кухонной варежке, – чтобы не потерять. И забывала. Я натыкалась на них тут и там в доме, в домах; следы маминого присутствия, пережитки утерянного намерения, будто знаки на дороге, которая, оказывается, никуда не ведет. Хозяйственные атавизмы.

– Ну, – говорит Яснорада. Она бросает мотать – руки мои увиты звериной шерстью, – вынимает сигарету изо рта и тушит. – По-прежнему ничего?

Я понимаю, о чем она. У нас с ней не так много тем, которые можно обсудить; мало общего, кроме этого единственного, загадочного и шального.

– Да, – говорю я. – Ничего.

– Жалко, – отвечает она. Сложно вообразить ее с ребенком. Но о нем будут заботиться в основном Марфы. Однако она хочет, чтобы я забеременела, чтобы все сделала и убралась подобру-поздорову, – и никаких больше унизительных потных сплетений, никаких треугольников плоти под звездным пологом с серебряными цветочками. Все тихо-мирно. Не верится, чтобы она пожелала мне такого счастья по иной причине.

– У тебя время выходит, – говорит она. Не вопрос – констатация.

– Да, – нейтрально отвечаю я.

Она снова закуривает, еле справляется с зажигалкой. Явно руки у нее все хуже. Но предложить помощь – ошибка, Яснорада обидится. Заметить ее слабость – ошибка.

– Вероятно, он не может, – говорит она.

О ком это? О Командоре? О Боге? Если о Боге, надо было сказать – не хочет. Как ни крути – ересь. Только женщины не могут, только женщины из упрямства закрыты, изуродованы, дефективны.