Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Плохой живописец сделался доктором, в когда его спросили о причине этого, он отвечал: «В живописи все ошибки на виду, тогда как в медицине их хоронят вместе с больным, и таким образом всё бывает шито-крыто».

Некий выскочка, построив часовню в своем замке, захотел украсить ее живописью. Он заказал живописцу написать переход через Чермное море и до бессовестности торговался в цене, тем не менее художник согласился и удовольствовался тем, что на предназначенной стене провел широкую полосу красной краской. Выскочка, приглашенный поглядеть на это произведение, вскрикивает от ужаса, принимая это за насмешку. – «Вы, ведь, заказали мне переход через Чермное море? – возражает художник. – Мне кажется, что то, что у вас перед глазами, самого яркого красного цвета». – «Ну, пусть, – отвечал выскочка, – это будет море; но где же евреи?» – «Евреи? Они уже прошли».

Один очень худощавый портной просил живописца написать его портрет. – «Да какой же вы хотите иметь портрет, писанный водяными красками или красками на масле?» – «Да уж лучше на масле; я буду казаться пожирнее, чем в натуре» – отвечал портной.

Какой-то любитель заказал художнику картину рода genre. Он должен был изобразить валяющуюся лошадь. Художник, не слишком искусный, вышел из затруднительного положения следующей уверткой: он изобразил бегущую лошадь. Любитель, не получив того, чего желал, рассердился. – «Вы неправы, – сказал художник, – я сделал лучше, чем вы хотели», – и перевернул картину, вследствие чего лошадь очутилась кверху ногами и как бы действительно валявшеюся. – «Вы видите, – сказал тогда художник, – что надо уметь только взяться за вещь как следует».

Остроумие и юмор из жизни русских художников

Раз как-то Дурнов (художник), приятель Брюлова, хотел пошутить над Брюловым и, указывая на посредственную живопись, сказал: «А ведь тут много брюловского стиля». – «Нет, – ответил Брюлов, – тут, Ваня, много Дурнова!»

Очень удачный каламбур и остроумное отпарирование приятельской шутки приятельской же каламбурной эпиграммой.

Зовут художника Егорова, бывало, обедать в какой-нибудь аристократический дом. Он приехал, но все-таки отобедает прежде вплотную дома. – «Да что ж вы не кушаете, Алексей Егорович?» – спрашивает озабоченный хозяин. – «Я обедаю в три часа, а теперь пять, так уж до завтра»… – и просидит за обедом, ни до чего не дотрагиваясь.

Наш русский живописец Егоров отличался неподдельной оригинальностью. Например, когда кто-нибудь даже и за крупную плату, заказывает ему портрет свой, он говорил, ежели физиономия заказчика ему была ему не по нутру: «Убирайтесь от меня, какой я вам портретист, пишу портреты, да не с вас»… и дверь захлопывалась за посетителем. Или иногда на вопрос скучного какого-нибудь гостя «Дома ли Алексей Егорович?» он сам высовывал голову в отвечал: «Егорова дома нет».

На одном художественном вечере в доме нашего славного художника-скульптора графа Ф. П. Толстого, в то время, когда в зале раздавалась музыка в веселый говор, Брюлов сидел в дальней угловой комнате за письменным столом. Перед ним лежал лист писчей бумаги, на которой был начертан эскиз пером. Его застали в ту минуту, когда он делал на бумаге чернильные кляксы и, растирая их пальцем, тушевал таким образом рисунок, в котором никто из присутствующих ничего не мог разобрать. Брюлов всем говорил, что это эскиз «Осады Пскова». Затем он начал мастерски распутывать содержание эскиза из чернильного хаоса, и распутывание это из уст его до того казалось всем ясным, что все вперед, по чернильным пятнам, могли понять и уразуметь всю драму будущей знаменитой картины бессмертного художника. Mногиe просили Брюлова подарить им этот эскиз, сделавшийся вдруг для всех понятным; но художник в ту же минуту разорвал чернильный рисунок, говоря: «Из этого вы ничего не поймете!» Таким образом, некоторые любители видели зародыш картины, оставшейся, к сожалению, неоконченной.

Знаменитый русский скульптор Витали, во время своего пребывания в Берлине, зашел однажды в парикмахерскую и, по окончании туалета, спросил хозяина, сколько ему следует за труды. «Помилуйте, господин Витали, что за счеты между артистами»! – сказал гордо прусак, знавший скульптора в лицо. Художник не мог не улыбнуться такому неожиданному собратству, но не желая оскорбить честного ремесленника, поблагодарил его за лестный отзыв. Спустя некоторое время он прислал парикмахеру свой бюст, превосходно изваянный.

Художник исполнил по заказу иностранного принца коллекцию картин, изображавших различные национальности в их костюмах. После всех народов был изображен француз в костюме прародителя, но со свертками всевозможных материй в руках и под мышками. – «Что это значит?» – спросил принц, посетившей мастерскую художника. – «То, – отвечал художник, что пока я писал француза, он столько раз переменял свой костюм, что я никак не мог захватить его два раза в одном и том же костюме; а потому я ему и дал эти материи – пусть оденется, как ему придет в голову».

Врачи и пациенты

Ро Лe-Байлли, первый врач Генриха IV, более известный под именем Ла-Ривьера, видя приближающуюся смерть, созвал всех своих служителей и сказал одному: «Вот тебе двести экю, я тебе их дарю; убирайся навсегда вон из моего дома»? – Потом другому: – «Возьми мое серебро и чтоб я тебя здесь больше не видал». – Таким же образом он роздал свою мебель, но с условием, чтоб каждый тотчас же оставлял его дом. Когда он остался один, лежа на уцелевшей кровати, приехали доктора навестить его; он попросил их позвать его служителей. Они ему отвечали, что входную дверь нашли отпертой и во всем доме не нашли ни одного слуги. Тогда Ла-Ривьер сказал им: – «Прощайте, господа, так как багаж мой отправлен, то и мне пора отправляться». – Он умер нисколько часов спустя.

Некто, придя к доктору, попросил средства от ревматизма. Доктор взял кусок бумаги, написал рецепт и, отдавая его больному, сказал: «Прошу вас уведомить меня облегчит ли предписанное средство ваши страдания; я уже двенадцать лет страдаю одинаковою с вами болезнью и напрасно стараюсь приискать действительное против этих страданий средство».

Врач сидел у болезненного одра 30-летней девицы и внимательно слушал ее жалобы. Когда она кончила, медик сказал: – «Из описания вашей болезни я вижу ясно, что она только естественное последствие вашего положения. Лекарства здесь помочь не могут. Выйдите замуж, и ваша мигрень, и ваши истерики пропадут». Больная удивилась и после некоторого молчания сказала: – «Вы, может быть, правы, и я последую вашему совету!» И бросив на него сладкий взор, она проворковала: «Женитесь на мне!» – «Сударыня, – отвечал врач, – мы, доктора, хотя и прописываем больным лекарства, но сами никогда не принимаем их».

«Мы похожи во всем на извозчиков, – говорил какой-то врач, – мы прекрасно знаем улицы, но что делается в домах – нам неизвестно».

Адвокат Мартенвиль, защищая дело против одного господина, очень худого, по фамилии Legros, т. е. толстый, сказал о нем: «Мой противник оправдывает себя только вполовину».

Глава 5. Остроумие и юмор: случаи из театрального мира

Иные проявляют смелость, не имея ее, но нет человека, который бы демонстрировал остроумие, не будь он остроумен от природы.

Бepиo[99], в предпоследнее свое путешествие в Лондон, был принят как князь. В честь него давались концерты, рауты, выходили пироги и конфеты его имени; словом, ему оказывалось все то, что Англия воздает после своего admiration-sterling. Однако ж с ним случилось следующее происшествие. В один вечер Бepиo взял скрипку, извлек несколько всем известных, гармонических звуков, и о, к сожалению своему, увидал, что, при первых же штрихах смычка, толпа танцоров стала в кадриль. Его сочли за музыканта, играющего на вечерах…

Фонтенель был в опере. Ему было сто лет. В его ложу входит англичанин и говорит: «Я нарочно приехал из Лондона, чтобы увидать автора «Фетиса и Пелеи». – «Милостивый государь, – возражает Фонтенель, – я вам дал на это время».

Не отдавая еще своей трагедии «Смерть Генриха IV» на французский театр, Легуве хотел прочесть ее Наполеону, и император согласился ее прослушать. Аудиенция была назначена в полдень. Легуве отправился в Сен-Клу с Тальма, который должен был читать его пьесу. Когда они приехали, сестры императора и их придворные дамы собрались в голубую залу, где должно было происходить заседание. Всем им чрезвычайно хотелось послушать новое произведение автора: «Le mѐrite des femmes» (достоинства женщин); но Наполеон вежливо прогнал их, сказав, что это собрание частное, в котором могут присутствовать только императрица, император и гофмаршал. Наполеон сам запер задвижкой дверь голубой залы, которая вела в парадные апартаменты, потом, указав Легуве на стул, пригласил его сесть. Видя, что Легуве не решается сесть, Наполеон сказал ему с обязательной досадой: «Разве вы хотите заставить меня стоять?» Тальма начал чтение. В начале пьесы Генрих IV с прискорбием рассказывает своему поверенному Сюлли, как огорчают его поступки надменной и властолюбивой Медичи. Слушая эти стихи, Наполеон дружески улыбнулся Жозефиек, как будто благодаря императрицу за ее кротость и неизменную преданность; потом при описании привязанности Генриха IV к Сюлли, счастье иметь истинного, искреннего друга, счастье, которое так редко достается в удел государям, Наполеон сделал приветливый знак рукой Дюрану, который стоял опершись на спинку кресел и слушал с величайшим вниманием. Когда Тальма прочел следующий стих, который Генрих IV произносит, как бы предчувствуя свою близкую кончину: