Нации и национализм - Эрнест Геллнер

ИНДУСТРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА — ОДНА ИЛИ МНОГО?

Существует два возможных взгляда на будущее культуры в индустриальных обществах и бессчетные промежуточные варианты между противоположными полюсами, которые они представляют. Моя собственная концепция мировой истории очевидна и проста: три великие стадии развития человечества — охотничье-собирательская, аграрная и индустриальная — определяют круг проблем, которые нас интересуют, но не решают их. Другими словами, марксизм ошибался вдвойне, не только преувеличивая количество стадий, свыше необходимых трех, выраженных в изящной, краткой и канонической форме триады (ее последователи, такие, как Конт [2], Фрезер [3] или Карл Поланьи [4], были правы, независимо от того, верно или нет им удалось определить сами элементы этого триединства), но и утверждая, что как проблема, так и ее решение определены для каждой из этих стадий:

«Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще… В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный буржуазный способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»[35].

Но в целом определение типа общества по имеющейся экономической базе не оправдывает себя. Не все охотничьи и аграрные общества одинаковы. Особо губительным для марксистской философии истории является то обстоятельство, что важнейшие отличительные черты надстройки (государство и письменность) не соотносятся с реальными изменениями социальной структуры, то есть с началом организованного производства продуктов питания. Если верить Джеймсу Вудберну, важнейшее структурное изменение происходит уже внутри некоторых категорий обществ охотников и собирателей, где одни предпочитают немедленный результат в виде полученной продукции, а другие ориентированы на получение ожидаемых, «отсроченных» результатов экономики охоты и собирательства. Последние, обретя нравственные и учредительные основы долговременного обязательства, уже имеют организационные предпосылки для развития сельского хозяйства, при условии если произойдет движение в эту сторону и эти общества получат необходимые технологические средства[36]. Необходимость выполнения разнообразных задач с течением времени развивает умение мыслить и действовать, что впоследствии обеспечивает постоянное разделение обязанностей в процессе производства. Если это так, то, значит, некое величайшее изменение общественной структуры предшествует происшедшему переходу к производящей экономике, в то же время не вызывает сомнения и то, что второе величайшее изменение структуры — создание государства следует за ним, хотя не является единственно возможным, непосредственно связанным с ним[37].

Эмпирические и теоретические проблемы, которые встают перед теорией непосредственной связи между базисом и надстройкой в рамках марксистской идеологии и еще больше обостряются, когда она отбрасывает однолинейный взгляд на философию истории, уже освещаются в советской литературе. Человечество проделало путь от охоты и собирательства, когда все имели время для праздности, к аграрному строю, когда праздную жизнь вели только избранные (правящая элита), и к индустриальному, подчиняющемуся трудовой этике, вообще исключающей праздность. Или иначе можно было бы сказать, что вначале мы получали вознаграждение без промедления, затем с некоторым промедлением, а под конец, с постоянным промедлением.

Таким образом, идея определения общества в соответствии с его материальной основой вообще может показаться устаревшей. Но устарела ли она и в применении к индустриальному обществу в конце концов? Ограничивается ли обычное индустриальное общество только производительной инфраструктурой? В данном случае ответ не столь определенен и не имеет столь веского обоснования, как в случае охотничьих и аграрных обществ. Возможно, что в итоге у человека индустриального общества окажется меньше возможностей социального выбора, чем у его предка-охотника или крестьянина. Допустим, что представление о том, что все индустриальные общества непременно будут походить друг на друга, верно или, во всяком случае, рано или поздно оправдается. Какие же характерные особенности культуры и национализма сможем мы отметить в этом случае?

Для начала, пожалуй, будет удобно остановиться на предполагаемой конвергенции. Представим себе, что культура общества в действительности определяется только индустриальным способом производства: одна и та же технология настраивает людей на один и тот же тип деятельности и устанавливает одни и те же виды иерархии и определяет одинаковые виды досуга, связанные с существующей техникой и потребностями производственной жизни. Различные языки могут сохраниться и, вероятно, сохранятся, но социальные потребности, которые они выражают, и те понятия, которыми они оперируют, будут одинаковы для любого языка внутри широко распространившейся индустриальной культуры.

В таком мире человек, переходя с одного языка на другой, должен усвоить новый словарный запас, новые слова для обозначения знакомых ему предметов и ситуаций и кое-как выучить новую, в чисто лингвистическом смысле, грамматику. Но все это должно быть в пределах, необходимых для приспособления. Ему не потребуется новый стиль мышления. Уверенный, что достаточно по-новому назвать то, что давно и хорошо известно, он сможет, как турист, обойтись с помощью разговорника. Турист передвигается из одной области в другую, зная, что в любой из них человеческие потребности определяются необходимостью жилья, еды, питья, бензина, туристического бюро и кое-чего еще. Подобным образом в мире, где обретет силу теория конвергенции, простейшим способом обмена одной словесной валюты со стабильным, точным и надежным обменным курсом на другую будет лингвистическое приспособление внутри хорошо отлаженной международной системы понятий. Несомненно, в этом есть доля правды. В индустриальном обществе существует сложное разделение труда, а также международная и внутренняя взаимозависимость. Несмотря на усилия, предпринимаемые национальными государствами, во избежание излишней специализации и соответственно излишней взаимозависимости, значительных размеров достигает объем международной торговли, так же как сопутствующее ей слияние понятий и установлений. Огромнейшее значение имеет то обстоятельство, что чековые книжки и кредитные карточки действительны и за «железным занавесом». Значит, своей кредитной карточкой вы можете беспрепятственно пользоваться в странах, где вы не можете говорить то, что думаете. Доллар вполне законно используется в качестве валюты, во всяком случае внутри единой социальной системы. Безусловно, также существует международная, трансидеологическая молодежная культура.

В индустриальный век благополучно выживают только высокие культуры. Народные культуры и малые традиции сохраняют лишь искусственно, под покровительством обществ охраны языка и фольклора. Более того, среди всех высоких культур высокие культуры индустриальных обществ занимают особое место и имеют большее сходство друг с другом, чем аграрные высокие культуры. Их объединяет общая познавательная основа и осознанная необходимость глобальной экономики. Возможно, они переплетаются более тесно, чем старые высокие культуры, пропитанные определенными теологиями, своими частными идиосинкретическими системами знаний.

Доказано ли все это? Можно ли предположить, что по мере успешного завершения индустриализации межкультурные и межлингвистические различия сведутся к чисто фонетическим, когда варьируются только внешние, искусственные признаки сообщения, в то время как смысловое содержание и социальный контекст высказываний и действий станет всеобщим, не региональным? Если это произойдет, коммуникативная пропасть между различными «языками» может стать ничтожно малой, а соответствующая социальная пропасть — сдерживающее энтропию и тормозящее мобильность влияние различных лингвистических и культурных основ — соответственно может утратить свое значение. Никакое националистическое торможение не сможет тогда препятствовать дружественности культур и интернационализму.

Нечто подобное в какой-то мере уже действительно произошло в некоторых областях. Два в равной степени опытных, хорошо образованных представителя высших профессиональных слоев развитых индустриальных государств не ощущают большого напряжения и потребности приспосабливаться, посещая страны друг друга, независимо от того, насколько свободно, в грамматическом смысле, они владеют языками этих стран. Они охотно участвуют в многонациональном сотрудничестве. Они уже «говорят на одном языке», даже если и не говорят на языке друг друга. На таком уровне образуется нечто вроде международной биржи труда и взаимозаменяемости. Но сможет ли и станет ли распространяться подобное положение? Как ни странно, но именно интеллектуалы — основная движущая сила внутреннего национализма — в настоящее время в мире национальных государств с наибольшей легкостью, без предрассудков перемещаются между государствами, так же как это было в былые времена интернационального межгосударственного духовенства.