За несколько стаканов крови - Игорь Мерцалов

Поблизости слышался голос Хмурия Несмеяновича, какой-то сдавленный, словно надломленный. В поле зрения маячило бледное лицо гнома. Но все заслонил собой Эйс Нарн, которому почему-то неинтересно было слушать про клад. Он слизнул с ножа капли крови Персефония и удивленно выгнул брови. Потом тщательно облизал нож.

— Что за вкус! Не могу поверить… Паренек, ты должен рассказать мне о своей диете. Обязательно должен рассказать, если не хочешь испытать нечто похуже. Я ведь еще и не начал с тобой по-настоящему.

— Пошел… к черту… — выдавил из себя Персефоний.

Эйс тотчас сильно ударил его и, пока перед глазами пленника плыли круги, полоснул ножом по щеке и припал к порезу губами. Когда Персефоний осознал, что происходит, он задергался, как птица в силках. Ему удалось оттолкнуть мучителя: отвращение придало сил, которых он ждал от ненависти.

Каннибальство — одна из тех вещей, которые, будучи запрещены и юридическим, и моральным законом, вызывают у разумных еще и безусловное, инстинктивное неприятие — причем, в отличие от многих форм извращений, пожирание себе подобных не предлагается даже в качестве запретного удовольствия. Сверх того, отвращение внедряется в сознание на уровне условного рефлекса еще в детстве, благодаря сказкам, в которых каннибалы ставятся в один ряд с чудовищами, подлежащими безусловному уничтожению, и потом поддерживается и усиливается всем комплексом привычек и социальных условностей, воспитывающих вкусовые предпочтения, словно других причин может быть недостаточно.

Или их и впрямь недостаточно? Ведь не исчезает же почему-то это слово из лексикона разумных… Ведь случается же иногда…

Кровь — естественная пища для упырей, но потребление крови себе подобных, хотя иногда и встречалось в истории в качестве ритуального действия, вызывает в них такое же отвращение, как и в смертных — мысль о поедании плоти близких.

Эйс Нарн упал от неожиданно сильного толчка, но тут же вновь оказался на ногах и навис над Персефонием.

— Здесь что-то не так! — прошипел он. — Или ты не тот, за кого себя выдаешь, или ты нашел какой-то способ…

Договорить он не успел. Герильясы, столпившиеся вокруг Хмурия Несмеяновича, расступились, возбужденно переговариваясь, Жмурий приказал:

— Берем обоих с собой, и если Хмур солгал… Дерибык, присмотри за упырьком, да не подпускай к нему Эйса, пока не позволим. А теперь… Что это? — перебил он сам себя. — Эй, тихо все!

Голоса смолкли, и стало слышно, что в тишину кладбища ввинчивается какой-то непонятный звук, похожий вместе и на стон струны, и на свист ветра. Было в нем что-то потустороннее. Звук плавно, но быстро нарастал, приковывая к себе все мысли.

Эйс резко выпрямился.

— Это чары! — крикнул он, стряхивая оцепенение.

Он был очень силен, и отчасти ему удалось совладать с собой; надежные боевые амулеты защитили Жмурия, а природная стойкость к некоторым видам магии — Дерибыка. Единственным, кого совсем не затронули невесть откуда взявшиеся чары, оказался Плюхан. На прочих же нашло смутное подобие мечтательной дремоты, сна наяву, в котором действительность мешалась с причудливыми видениями.

Впрочем, чары обошли также пленников. Поэтому они прекрасно видели то, что пришибленные магией герильясы разглядели не сразу: между могил длинными скачками неслась прямо к ним огромная тень.

В первые мгновения тень казалась бесплотной, но по мере приближения нарастал производимый ею шум, накатила волна звериного запаха, разнесся короткий басовитый рык, а потом словно вал горячего воздуха, расступавшегося перед несущейся горой плоти, окатил их, прежде чем чудовище ворвалось в самую гущу противников.

И началось побоище. Герильясы, опытные бойцы, разлетались, словно кегли. Краем глаза Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович, подобно распрямившейся пружине, бросился на Дерибыка, который единственный сумел отскочить с пути чудовища и готовился вонзить ему под лопатку тесак размером с короткий меч. Бригадир перехватил руку волколака и отработанным движением швырнул его через бедро, одновременно завладевая оружием, и тотчас оглушил ударом рукояти.

Остального Персефоний уже не видел. В нем словно что-то сдвинулось, будто лопнул какой-то трос, натянутый через солнечное сплетение, который удерживал его в позе эмбриона и не позволял делать ничего, только баюкать покалеченную руку.

Эйс Нарн, должно быть, уже разобрался в происходящем и не испытал ни малейшего желания заступаться за товарищей — вместо этого он, пригибаясь, метнулся в сторону, к ограде ближайшей могилы, скользнул вдоль нее и хотел скрыться в бурьяне, разросшемся у дальней ограды, но тут его настиг Персефоний. Рука болела страшно, ни силами, ни опытом не мог он сравниться с Эйсом — по здравом рассуждении, у него не было ни малейшего шанса. Но он не рассуждал, не считал шансы, он просто настиг и впился клыками — как оказалось, в плечо. Сжал челюсти и рванул. По ушам хлестнул неожиданно высокий визг. Эйс Нарн, мастер пыток, сам не переносил боли. Когда на него напала жертва его мастерства, которой полагалось ближайшую неделю только вздрагивать и всхлипывать при чьем-либо приближении, когда бицепс его оказался разорван, как тряпка, Эйс полностью потерял самообладание. Он бился и визжал, а Персефоний повалил его лицом вниз, отогнул голову и вонзил зубы в шею. Несколько долгих секунд он упивался необычной сладостью, прежде чем осознал, что жадно, спешно, крупными глотками пьет кровь поверженного врага. Его замутило, но почему-то он не смог сразу остановиться и продолжал пить, даже ясно осознавая весь ужас, всю ненормальность своего поступка. Словно то, что Эйс только попробовал его собственную кровь, обязывало Персефония осушить врага до конца…

Потом его долго рвало, но уже нельзя было избавиться от памяти вкуса и — хотя Персефоний старался не думать об этом — от понимания вкуса. То ли чутье его обострилось, то ли кровь упыря отличалась какой-то особенной «памятью», ставшей теперь его достоянием, но Персефоний отчетливо различал в крови Эйса следы всех, кто служил ему пищей, по крайней мере, в последние годы. И он не сомневался ни на миг, что Эйс Нарн, и вообще-то весьма сытно существовавший в военной кутерьме, неоднократно промышлял каннибализмом.

Обессилев от рвоты, Персефоний отполз и прислонился к оградке могилы, возле которой настиг Нарна. Судя по негромким голосам, доносившимся до него, бой был окончен, но он открыл глаза, только когда щеки его коснулась мягкая ладонь. Рядом с ним была красивая женщина. Русалка — но явно давно живущая на суше. Откуда она взялась? И почему жалеет его? Его, преступника…

Постепенно взор прояснился, и Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович и берендей по имени Яр связывают герильясов, уложенных в рядок под постаментом. Лишь немногие могли шевелиться, да и те не спешили этого делать.

Так вот что за чудовище обрушилось на них! Персефонию доводилось читать в книгах, как страшны нападения берендеев, но, оказывается, литература давала очень слабое представление о том, каково это на самом деле. Даже учитывая, что Яр, похоже, никого не намеревался убивать.

Русалка, сообразил Персефоний, это жена Яра, хотя совершенно непонятно, что она здесь делает.

Хмурий Несмеянович, заметив, что молодой упырь очнулся, подошел к нему и протянул руку, помогая подняться. Не удержавшись, быстро взглянул на растерзанного Эйса, но постарался сделать вид, будто ничего не видит.

— Все-таки везучий ты, корнет! Как рука?

Персефоний не сразу понял, что имеет в виду бывший бригадир: он уже забыл о ране.

— Целехонька. Должно быть, каннибальская пища обладает особой целительной силой.

— Не бери в голову. После того, что он с тобой делал, ты имел право расправиться с ним как угодно. Не нужно упрекать себя лишний раз — этак ты скоро из одного чувства вины состоять будешь.

— Вам легко говорить! — с горечью воскликнул Персефоний. — А вот вообразите, что вы вырезали и съели, например, человеческую печень…

— Корнет, — вздохнул Хмурий Несмеянович, — я в своей жизни столько всего натворил, что был бы рад сменить все на один акт каннибализма в состоянии аффекта. В общем, не начинай тут виноватое нытье. Завалил Эйса — и молодец, так тому и следовало быть, а мы с Яром наверняка бы его упустили. Лучше вот познакомься: это Блиска, жена Яра. Чудо, а не женщина! А это, Блиска, Персефоний — славный малый.

Молодой упырь сдержанно поклонился русалке. Говорить что-нибудь любезное, стоя над трупом, не посмел. Однако Блиска, ласково тронув его за плечо, сказала:

— Не вини себя больше, чем виноват.

Что она могла знать о его вине? Однако Персефоний видел в ее чистых глазах — эти несколько слов были для нее не просто фразой, а частью нелегкого жизненного опыта.