Стихи. (В переводах разных авторов) - Уильям Йейтс

Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,

Некоторые – в гирляндах на разметавшихся гривах -

Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,

Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,

Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.

Дочери Иродиады снова скачут назад.

Внезапный вихорь пыли взметнется – и прогрохочет

Эхо копыт – и снова клубящимся диким роем

В хаосе ветра слепого они пролетают вскачь;

И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи,

Как все разражаются смехом или сердитым воем -

Что на кого накатит, ибо сброд их незряч.

И вот утихает ветер, и пыль оседает следом,

И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперя

Из-под соломенной челки в неразличимую тьму,

Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон,

Кому влюбленная леди носила павлиньи перья

И петушиные гребни крошила в жертву ему.

ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ

Внезапный гром: сверкающие крылья

Сбивают деву с ног – прижата грудь

К груди пернатой – тщетны все усилья

От лона птичьи лапы оттолкнуть.

Как бедрам ослабевшим не поддаться

Крылатой буре, их настигшей вдруг?

Как телу в тростнике не отозваться

На сердца бьющегося гулкий стук?

В миг содроганья страстного зачаты

Пожар на стогнах, башен сокрушенье

И смерть Ахилла.

Дивным гостем в плен

Захвачена, ужель не поняла ты

Дарованного в Мощи Откровенья, -

Когда он соскользнул с твоих колен?

"ВИНТОВАЯ ЛЕСТНИЦА" (1933)

РАЗГОВОР ПОЭТА С ЕГО ДУШОЙ

Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,

Сосредоточься на кружном подъеме,

Отринь все мысли суетные, кроме

Стремленья к звездной вышине слепой,

К той черной пропасти над головой,

Откуда свет раздробленный струится

Сквозь древние щербатые бойницы.

Как разграничить душу с темнотой?

Поэт. Меч рода Сато – на моих коленях;

Сверкает зеркалом его клинок,

Не затупился он и не поблек,

Хранимый, как святыня, в поколеньях.

Цветами вышитый старинный шелк,

Обернутый вкруг деревянных ножен,

Потерся, выцвел – но доныне должен

Он красоте служить – и помнит долг.

Душа. К чему под старость символом любви

И символом войны тревожить память?

Воображеньем яви не поправить,

Блужданья тщетных помыслов прерви;

Знай, только эта ночь без пробужденья,

Где все земное канет без следа,

Могла б тебя избавить навсегда

От преступлений смерти и рожденья.

Поэт. Меч, выкованный пять веков назад

Рукой Монташиги, и шелк узорный,

Обрывок платья барыни придворной,

Пурпуровый, как сердце и закат,-

Я объявляю символами дня,

Наперекор эмблеме башни черной,

И жизни требую себе повторной,

Как требует поживы солдатня.

Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,

Такая полнота объемлет разум,

Что глохнет, слепнет и немеет разом

Сознанье, не умея отличить

"Где" от "когда", начало от конца -

И в эмпиреи, так сказать, взлетает!

Лишь мертвые блаженство обретают;

Но мысль об этом тяжелей свинца.

Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна.

И почему б из лужи не напиться?

И почему бы мне не воплотиться

Еще хоть раз – чтоб испытать сполна

Все, с самого начала: детский ужас

Беспомощности, едкий вкус обид,

Взросленья муки, отроческий стыд,

Подростка мнительного неуклюжесть?

А взрослый в окружении врагов? -

Куда бежать от взоров их брезгливых,

Кривых зеркал, холодных и глумливых?

Как не уверовать в конце концов,

Что это пугало – ты сам и есть

В своем убогом истинном обличье?

Как отличить увечье от величья,

Сквозь оргию ветров расслышать весть?

Согласен пережить все это снова

И снова окунуться с головой

В ту, полную лягушачьей икрой

Канаву, где слепой гвоздит слепого,

И даже в ту, мутнейшую из всех,

Канаву расточенья и банкротства,

Где молится гордячке сумасбродство,

Бог весть каких ища себе утех.

Я мог бы до истоков проследить

Свои поступки, мысли, заблужденья;

Без криводушья и предубежденья

Изведать все,- чтоб все себе простить!

И жалкого раскаянья взамен

Такая радость в сердце поселится,

Что можно петь, плясать и веселиться;

Блаженна жизнь,- и мир благословен.

КРОВЬ И ЛУНА

Священна эта земля

И древний над ней дозор;

Бурлящей крови напор

Поставил башню стоймя

Над грудой ветхих лачуг -

Как средоточье и связь

Дремотных родов. Смеясь,

Я символ мощи воздвиг

Над вялым гулом молвы

И, ставя строфу на строфу,

Пою эпоху свою,

Гниющую с головы.

Был в Александрии маяк знаменитый, и был

Столп Вавилонский вахтенной книгой плывущих

по небу светил;

И Шелли башни свои – твердыни раздумий -

в мечтах возводил.

Я провозглашаю, что эта башня – мой дом,

Лестница предков – ступени, кружащие каторжным

колесом;

Голдсмит и Свифт, Беркли и Бёрк брали тот же

подъем.

Свифт, в исступленье пифийском проклявший сей мир,

Ибо сердцем истерзанным влекся он к тем, кто унижен

и сир;

Голдсмит, со вкусом цедивший ума эликсир,

И высокомысленный Бёрк, полагавший так,

Что государство есть древо, империя листьев

и птах,-

Чуждая мертвой цифири, копающей прах.

И благочестивейший Беркли, считавший сном

Этот скотский бессмысленный мир с его

расплодившимся злом:

Отврати от него свою мысль – и растает фантом.

Яростное негодованье и рабская кабала -

Шпоры творческой воли, движители ремесла,

Все, что не Бог, в этом пламени духа сгорает

дотла.

Свет от луны сияющим пятном

Лег на пол, накрест рамою расчерчен;

Века прошли, но он все так же млечен,

И крови жертв не различить на нем.

На этом самом месте, хмуря брови,

Стоял палач, творящий свой обряд,

Злодей наемный и тупой солдат

Орудовали. Но ни капли крови

Не запятнало светлого луча.

Тяжелым смрадом дышат эти стены!

И мы стоим здесь, кротки и блаженны,

Блаженнейшей луне рукоплеща.

На пыльных стеклах – бабочек ночных

Узоры: сколько здесь на лунном фоне

Восторгов, замираний и агоний!

Шуршат в углах сухие крылья их.

Ужели нация подобна башне,

Гниющей с головы? В конце концов,

Что мудрость? Достоянье мертвецов,

Ненужное живым, как день вчерашний.

Живым лишь силы грешные нужны:

Все здесь творится грешными руками;

И беспорочен только лик луны,

Проглянувшей в разрыв меж облаками.

ВИЗАНТИЯ

Отхлынул пестрый сор и гомон дня,

Спит пьяная в казармах солдатня,

Вслед за соборным гулким гонгом стих

И шум гуляк ночных;

Горит луна, поднявшись выше стен,

Над всей тщетой

И яростью людской,

Над жаркой слизью человечьих вен.

Плывет передо мною чья-то тень,

Скорей подобье, чем простая тень,

Ведь может и мертвец распутать свой

Свивальник гробовой;

Ведь может и сухой, сгоревший рот

Прошелестеть в ответ,

Пройдя сквозь тьму и свет,-

Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет.

И птица, золотое существо,

Скорее волшебство, чем существо,

Обычным птицам и цветам упрек,

Горласта, как плутонов петушок,

И яркой раздраженная луной,

На золотом суку

Кричит кукареку

Всей лихорадке и тщете земной.

В такую пору языки огня,

Родившись без кресала и кремня,

Горящие без хвороста и дров

Под яростью ветров,

Скользят по мрамору дворцовых плит:

Безумный хоровод,

Агония и взлет,

Огонь, что рукава не опалит.

Вскипает волн серебряный расплав;

Они плывут, дельфинов оседлав,

Чеканщики и златомастера -

За тенью тень! – и ныне, как вчера,

Творят мечты и образы плодят;

И над тщетой людской,

Над горечью морской

Удары гонга рвутся и гудят…

ВЫБОР

Путь человечий -

Между двух дорог.

Слепящий факел

Или жаркий смерч

Противоречий

Разрывает мрак.

Внезапный тот ожог

Для тела – смерть,

Раскаяньем

Его зовет душа.

Чем утешаться, если это так?

Есть дерево, от комля до вершины

Наполовину в пламени живом,

В росистой зелени наполовину;

Бушует древо яростным костром

И тень прохладную струит в долину;

Но тот, кто меж листвою и огнем

Повесил Аттиса изображенье,

Преодолел печаль и искушенье.

Добудь себе сто сундуков добра,

Купайся у признанья в резком свете,