Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон

— Не будем ссориться — ведь мы впервые остались одни! Если бы вы поступили, как я сказала, и приехали сюда тридцатого, всех этих треволнений не было бы…

— Но вы же не говорили мне не приезжать до тридцатого! — воскликнул Казанова. — И признайтесь: ваши письма грешат краткостью! — Анриетта улыбнулась. — К тому же, если бы я тотчас не пустился в путь, эти мерзавцы на границе…

— Знаю, знаю, — сказала она. — И поверьте: я вам благодарна. Но вы относитесь ко мне с таким подозрением, точно я легкомысленная женщина. И с такой ревностью, точно я уже ваша жена…

Казанова схватил ее руку и поднес к губам.

— Но вы станете моей женой? Обещайте!

— Как же я могу дать вам такое обещание, когда мы с вами и двух слов не сказали? Разве вам недостаточно того, что я иду на риск — ах, куда больший, чем вы можете себе представить! — чтобы встретиться с вами, невзирая на то, что вы такой вероломный и легкомысленный человек…

— Но почему мы не можем избавиться от этого венгра и побыть здесь вместе?

— Потому что я должна ехать дальше.

— С капитаном?

— Ах, теперь вы снова меня ревнуете. — Анриетта улыбнулась. — Обещаю вам, что через час капитан расстанется со мной навсегда.

— Но вы-то почему должны ехать? — спросил Казанова. — Позвольте мне о вас позаботиться…

— Я выполняю поручение. — Анриетта подняла левую руку с письмом, на котором — к изумлению Казановы — стояла официальная гербовая печать Австрии.

— Мчитесь на встречу с бароном фон Шаумбургом? — спросил Казанова, внезапно вспомнив про этого малоприятного дипломата.

— Вот теперь вы уже оскорбляете меня… Мне пора ехать.

— Могу я поехать с вами?

— Нет.

— Почему нет?

— Я объясню это позже — возможно. Побудьте здесь до тридцатого. Если к этому времени я не вернусь во Флоренцию, то пришлю вам записку. А теперь мне пора…

— Но по чьему приказанию? — остановил ее Казанова. — Вашего отца? Вашего мужа?

— Я не замужем, и мой отец умер.

— Тогда, ради всего святого, по чьему же?..

— Мы расстаемся ненадолго.

— Значит, я все-таки вам не безразличен?

Вместо ответа она вырвала свою руку из его рук и выбежала из комнаты, Казанова — за ней. Но такое уж было у него везение, что в этот момент компания господ в париках и с саблями вывалилась из соседней комнаты, где эти господа завтракали, и отрезала ему путь, а стройный офицер в форме тем временем быстро удалялся по коридору. В ту пору щепетильности попытка прорваться сквозь группу людей почти наверняка привела бы к дуэли; когда же Казанова добрался наконец до выхода из гостиницы, он увидел лишь, как забрызганная грязью почтовая карета, покачиваясь, выезжала на улицу из-под высокой арки постоялого двора. В третий раз Анриетта умудрилась ускользнуть от него!

Растерянный и озадаченный, Казанова стоял на пороге гостиницы, глядя во двор. Карет теперь стало меньше, чем утром, в гостинице устанавливался обычный дневной ритм жизни, конюхи и их помощники болтались без дела, обсуждая женщин и цены на овес, а двое, наиболее энергичных, принялись подметать двор и окатывать его водой из ведер. Забрызганная грязью карета Казановы продолжала стоять во дворе — на крыше ее все еще был привязан багаж, а пустые оглобли в отчаянии были вздеты к серому небу.

Казанову затопила обескураженность — словно с неба спустилась туча и его жизнь погрузилась во мрак. У него было такое чувство, будто все его предали, он был беспомощен и растерян — подобное состояние часто нападает в тот или иной период жизни на человека, внезапно оказавшегося в едва знакомом городе, в одиночестве, без друзей. Особенно гнетет ощущение пустоты, которое наступает после ярких и волнительных действий, а именно такое происходило в жизни Казановы в последние три дня. Три дня! Он просто не мог поверить, что столь многое могло произойти за столь короткий срок!

Мрачному настроению Казановы, когда он стоял у гостиницы в то унылое утро, грозившее разразиться дождем, а карета уносила Анриетту и венгра все дальше от него — куда? — способствовала и неведомая ему дотоле смесь чувств. Отнюдь не впервые женщина перехитрила Казанову, но он впервые почувствовал себя бессильным перед волей женщины. Он вспыхнул при мысли, что все это время мчался к ней по первому ее зову и ни разу не посмел прибегнуть к своей испытанной методе. Сегодня утром, застигнув Анриетту врасплох, он мог сделать с ней все, что захотел бы, однако даже не дотронулся до нее. Если бы он поступил как мужчина и овладел ею, она сейчас бегала бы за ним, а не бежала бы от него с другим мужчиной — и притом каким! Казанова перебрал в уме все самые циничные афоризмы, связанные с женщинами, какие мог припомнить, и применил их к Анриетте, — утешение, которое он при этом получил, было сравнимо с тем, какое получает человек с больным зубом, дотрагиваясь до него. Казанова с удивлением обнаружил, что он больше не разделяет этих афоризмов и ему даже стыдно думать об Анриетте. Право же, с ним происходило нечто необычное, если ему в голову пришла мысль, что он недостоин какой-либо женщины.

Сколько простоял бы он так, предаваясь морализированию, трудно сказать, но начавшийся ливень прервал его сентиментальные размышления и заставил войти внутрь. Он вернулся в ту комнату, за которую заплатил, чтобы провести с Анриеттой несколько кратких минут не очень успешной и не удовлетворившей его беседы, но оставаться там почему-то не мог. Что-то было в ней не по душе ему, — возможно, старая мебель или, пожалуй, слегка затхлая атмосфера. Не может же быть, чтобы ему не сиделось там из-за призрака стройной женщины в нелепой военной форме, которая говорила ему: «Не будем ссориться — ведь мы впервые остались одни», и еще: «Вы относитесь ко мне с такой ревностью, точно я уже ваша жена», и еще: «Побудьте здесь до тридцатого», и: «Я не замужем, и мой отец умер»…

Не в силах дольше оставаться в этой комнате, Казанова спустился вниз и, увидев хозяина, почти машинально попросил отвести ему другой номер и принести туда его багаж, чтобы вещи не мокли под дождем. Но комнату он попросил только на одну ночь: он еще не решил, ждать ли здесь до 30-го и посмотреть, что будет, или, подчиняясь голосу оскорбленного самолюбия, немедленно двинуться в Венецию. В Венеции, нашептывало ему самолюбие, сколько угодно хорошеньких девушек, которые охотно заставят забыть Анриетту, но, отлично зная себя, Казанова понимал, что, хотя девушек он, безусловно, там найдет, он не найдет с ними забвения. Это препирательство с самим собой было бесцельно и глупо, и, не будь самолюбие Казановы оскорблено и не окружай Анриетту атмосфера таинственности, раздражавшая и одновременно заинтриговавшая Казанову, оно не возникло бы. Однако эта таинственность казалась ему интересной лишь до тех пор, пока она не вступала в противоречие с его планами, а это происходило, казалось, постоянно.

Ливень кончился, небо поднялось, и полосы солнечного света, прорвавшиеся сквозь тучи, осветили далекие Апеннины. Не в силах сидеть спокойно и почему-то не жаждая навестить двух-трех персон, которых он знал во Флоренции, Казанова отправился в одиночестве побродить и, пройдя мимо собора, вышел к берегам Арно. Как ни странно, хотя Джан Гастоне, «последний из Медичи», умер, а его место на троне занял Франциск Лотарингский, Флоренция средних веков и эпохи Возрождения оставалась в целости. Еще более странным представляется то, что никого в мире это, казалось, не интересовало: путешественники осматривали лишь несколько древних построек и несколько картин, но они не видели города, который по своему интеллектуальному наполнению уступает лишь Афинам.

Казанова не являлся тут исключением. Даже если бы он не был всецело поглощен своей страстью к Анриетте, он все равно не обращал бы внимания на окружавшую его красоту. Однако, наверное, потому, что он был первый и последний раз за свою долгую эротическую карьеру по-настоящему влюблен, и на него снизошел миг озарения. Блуждая по городу, он остановился на одном из мостов и загляделся на простиравшуюся перед ним Арно, с изогнутой линией дворцов на одном берегу и задами старых домов на другом, а за ними — оливковые сады и кипарисы Сан-Миньято, где пели соловьи, тогда как у ног его текла нефритово-зеленая, заметно высохшая река, на поверхности которой появились сейчас первые желтые воронки от дождя. В этот миг искатель приключений забыл о себе и своих делах и подумал: со временем все это уйдет и тем не менее надолго переживет и его, и Анриетту…

Казанова ненавидел одиночество и мысли, которые оно навевало, считая, как почти все люди и почти во все времена, это явлением нездоровым. Он поспешил в сады Кашине, где было полно гуляющих, любовавшихся вереницей роскошных колясок и кабриолетов, в которых сидели дамы в бриллиантовых серьгах, с высоко взбитыми прическами и церемонно отвечали на поклоны синьоров в напудренных париках и парчовых жилетах. Казанова смотрел на представшее ему зрелище безразличным взглядом — настолько оно было ему знакомо: в конце-то концов такие гулянья происходили днем во всех больших итальянских городах, — нравилось же ему все это лишь тем, что это движение и болтовня, все эти сцены и эпизоды человеческой комедии занимали его, заслоняя вредные мысли о смерти, рожденные видом кладбищенских кипарисов.