Локальный конфликт - Александр Афанасьев

Кондратьев похлопал себя по карманам, но не сильно, будто осевший на одежду снег стряхивал, нащупал то, что искал, улыбнулся, тихо прошептав: «дурак», извлек из бокового кармана темные очки, посмотрел, не сломались ли они, и водрузил их на переносицу. Глазам стало чуть поспокойнее.

— Джеймс Бонд, — сказал Голубев.

— Скорее Кот Базилио, — скривился Кондратьев.

— Не прибедняйся, командир, я согласен быть лисой Алисой. Мне все равно, а богатенького Буратину мы все-таки обчистили.

— Только на Поле дураков его другие заманили.

— Как ты все же нехорошо отзываешься об этом селении. Поле дураков. Ха. Не боишься кровавой мести со стороны оскорбленных аборигенов.

— Нет, не боюсь. Скажи мне лучше, почему ты так быстро отделался от репортеров? С прессой надо работать и не обижать ее невниманием.

— Так я же рассказал обо всем.

— И о чем это?

— Ну, о зачистке, как боевиков мы здесь ловили… днем и… ночью. Да что я, пересказывать все буду? Много чего наговорил. По восьмому каналу сегодня вечером в «Новостях» обещали показать. Можете посмотреть.

— Э, нет — ты меня на дезертирство подбиваешь. Нехорошо.

Голубев даже опешил от такого заявления, раскрыл рот, но сказать ничего не мог.

— Восьмой канал в Истабане не принимается. Чтобы на тебя, красавца, посмотреть, придется в другой регион ехать. Не жди от меня такой жертвы.

— И не жду.

— Я на тебя и здесь посмотреть могу. Ты случайно не выяснил: Егеева поймали?

— Нет. Не выяснил. Они сами не знают.

— Темнят.

Удовлетворения на душе не было, а только усталость и грусть, точно всю душу из него вынули, осталась только одна пустая оболочка. Ткни иголкой сдуется, как воздушный шарик.

— Вот и все, — тихо и отрешенно сказал Кондратьев.

— Что все?

— Делать нам больше здесь нечего. Кино-то кончилось.

Пьеса, кажется, продолжалась, но в последующих актах для егерей ролей не предусмотрели, и когда те силой вторглись на сцену, актеры решили их просто не замечать.

Голубев дернулся к капитану, тот отпрянул и с искусственным испугом спросил.

— Ты что это?

— Качать тебя будем.

— Спасибо, не надо, а то уроните еще.

Наушники ожили. В них что-то затрещало, точно кто-то, подкручивая рычажки радиоприемника, хотел найти хоть какую-нибудь станцию, но в округе не было ретрансляторов и он натыкался только на помехи, эфирные шумы. Никакой радости от их прослушивания Кондратьев, естественно, не получал, но гаркнуть об этом в микрофон стеснялся, полагая, что радиолюбитель в конце концов набредет на частоту, заполненную музыкой и словами.

— Капитан Кондратьев, отводите своих людей на исходную позицию. Дело сделано. Спасибо за службу.

Он замер, по стойке «смирно» вытягиваться не стал, но выпрямился, расправил уставшие плечи, будто его кто-то мог увидеть из командования.

— Есть, господин полковник.

Он узнавал людей по голосу, даже когда те говорили только «але», а уж после такого длинного монолога ошибиться не мог. Голос был искажен помехами. Но полковник, видимо, сегодня уже произносил подобные монологи много раз. Он заменял в них первые слова, поэтому вся фраза прозвучала заученно, почти без выражения, как сотни раз проигранная пьеса, от которой задействованные в ней актеры устали и думают о том, когда же ее, наконец, снимут с показа, пока этого не произошло, их губы извергают слова рефлекторно, мозг же в эти секунды занят чем-то другим.

— Очень кстати. Близится время обеда, — сказал Голубев.

— Ты думаешь, повар подготовил банкет по случаю успешной зачистки села? — спросил Евсеев.

— Успешной — не то слово, а на банкет я не надеюсь, просто хочется чего-нибудь горяченького.

Пустая, ничего не значащая болтовня. Она дает разрядку. Они все еще не могут расслабиться и ждут, что из любого здания по ним могут ударить из пулемета, и надо услышать, как щелкнет затвор, и упасть на землю прежде, чем пулемет начнет разгрызать патроны и бросаться в тебя пулями. Но мозг не сумеет быстро обработать так много информации. Из логической цепочки он будет просто исключен. Натренированные мышцы все сделают сами, без подсказки. Подсказка только помешает.

Путь обратно всегда почему-то оказывается короче. Но ноги у Кондратьева сильно гудели. Он боялся, что не пройдет и этот укороченный кем-то отрезок. Придется мысленно себя стимулировать, заглушать усталость песнями, только надо вспомнить какой-нибудь шлягер, который впитается в мозг, как вирус, и будет крутиться там безостановочно, словно белка в колесе, потом его, пожалуй, и не выведешь. Если только другим вирусом.

Как назло, ничего не вспоминалось.

— Пошли, — сказал Кондратьев егерям.

Он заметил, что и другие группы, вышедшие на центральную площадь, начинают потихоньку убираться восвояси, и только БТР с репортерами продолжает стоять на месте.

— Парада не будет? — спросил Топорков.

— Похоже, не будет. Фонограммы нового гимна не достали, а оркестра нет. Какой же парад без оркестра, — ответил за капитана Голубев.

Репортеры, видимо, испугавшись, что коль не поспешат, то останутся в селе в одиночестве, а там, того и гляди, из подземных нор начнут выбираться оттаявшие душегубы с кривыми длинными кинжалами наперевес, взобрались на броню, что-то закричали водителю. БТР тронулся, вильнув вначале корпусом, затем колеса раскрутились, словно они примерзли или приклеились к площади и потребовался миг, чтобы их оторвать.

— Может, подбросят. По пути ведь, — простонал Голубев.

— Попробуй, проголосуй. Они тебе не откажут. Зря интервью, что ли, давал, — сказал Кондратьев.

— Попробую, может, и вам местечко найдется.

— Продюсер ты наш.

Голубев с приветливой улыбкой поднял правую руку с отогнутым большим пальцем, как опытный автостопщик. С нескрываемым разочарованием смотрел он, как БТР свернул на другую улицу, вскоре урчание его двигателя затихло, а Голубев все не мог сойти с места, точно, если он сделает хоть шаг, растает последняя надежда доехать до позиций.

— Ну вот всегда так, — только и смог вымолвить он.

— Не расстраивайся, — сказал Луцкий.

— Я не расстраиваюсь. Ну конечно, здесь-то они все уже сняли. Теперь другие улицы снимать будут.

— Все они одинаковые.

— Я не видел. Не знаю.

— Останься. Посмотри.

— Нет. Не хочу. Лучше домой. Вот только здесь оставить бы что-нибудь на память, — протянул мечтательно Голубев.

— Выбей на постаменте какую-нибудь надпись, — нашелся «чистильщик», или нарисуй.

— Это не оригинально. Э, голова совсем не работает. Ну ладно, обойдусь без вечной славы.

— Насчет славы, то всем медали наверняка дадут, — предположил Кудимов.

— Звезд на погоны и грудь слетит много. Тебе наверняка майора наконец-то дадут, а, капитан? — подхватил Голубев.

— За это село вряд ли. Никаких геройских подвигов, за исключением боксерского поединка, который нокаутом ты выиграл, за нами не значится, Кондратьев посмотрел на Голубева, помолчал. — Да-а-а… Так бывает только раз в жизни. Да что я говорю, такое вообще больше никогда не повторится. Никогда. Никто не попадет в такую ловушку. Грустно, что все прошло… а звезды и звания химикам надо давать.

Начинало припекать. Они почти не замечали ни улиц, ни домов, мимо которых проходили. Впрочем, большинство из них скрывалось за высокими заборами, из-за которых выглядывали лишь верхушки крыш, точно жители враждовали друг с другом и готовили свои дома и садовые участки к осадам со стороны соседей.

— Голубев, кто в хит-парадах сейчас лидирует? — спросил Кондратьев.

— На этой неделе — не знаю, а на прошлой — группа «Стрекозы» с композицией «Я тебя разлюбила».

— Фу-у-у. Напой.

— Да мне медведь на ухо наступил.

— В госпиталь, что ли, хочешь отпроситься, травму лечить?

— Нет.

— Ты не на экзамене в музыкальной школе. Не ломайся.

— Хорошо.

Голубев немного подумал, вспоминая мотив и слова, а потом запел. Хотя слово это плохо подходило к тому, что и как он воспроизводил, скорее завыл что-то, что песней никак нельзя было назвать. Какой-то речитатив, будто он читал очень плохое стихотворение и, понимая, насколько оно слабое, старался прочитать его побыстрее, чтобы поменьше позориться, а слушателям — лучше бы побыстрее заткнуть уши ладонями или ватными тампонами.

— Все. Молодец, — остановил его Кондратьев. Он вспомнил эту песню, не всю, а пару куплетов и припев, и думал, что уже не забудет их до лагеря.

— Не понравилось?

— Напротив. Ты исполняешь гораздо лучше первоисточника. Очень оригинальная трактовка.

— Издеваешься?

Кондратьеву было интересно, сколько же раз он успеет воспроизвести эту песню. Удержать в голове одновременно и цифры и мотив он не смог и поэтому быстро сбился со счета. Но песня эта прилипла к нему, как пиявка, и ползала в голове, как он ни старался избавиться от нее. Надо отыскать радиста Егеева и поставить в его магнитофон вместо речи полевого командира какой-нибудь более приятный шлягер. Хорошие мысли всегда приходят слишком поздно. Просить Голубева вновь что-нибудь спеть Кондратьев боялся, вспоминая его вокальное исполнение с дрожью и холодком.