Аввакум Захов против 07 - Андрей Гуляшки

— Что это вы так задумались, профессор? — спрашивает Смит.

Вы вчера меня просто обобрали, — говорит Аввакум.

— Может, вам сегодня повезет! — утешает его Смит. Душно. Ветер почти стих. Небо запорошено раскаленным пеплом, солнце окутано серой искрящейся мглой.

Даже дельфины присмирели, стали какими-то ленивыми. И если океан еще улыбается, то только благодаря сверкающим бликам летучих рыб.

Тот же день, после обеда

«Двое других» — это радист Ганс и штурман Альберт. Оба они канадцы; голова Ганса напоминает надутую футбольную камеру, а лицо Альберта — ломоть желтой дыни. Ганс болтлив, Альберт же лишь кивает головой и в редких случаях произносит «да» или «нет».

В игре партнером Аввакума был Ганс, а партнером Смита — Альберт. Вчера, когда они разыгрывали игры, Аввакум так часто допускал промахи вистуя, что и себя обремизил на сто долларов, и Ганса. Пока разыгрывали «шлем», Ганс был страшно удручен, курил одну сигарету за другой… Сегодня проигранные доллары надо было вернуть.

Вошел японец Сяо, камердинер 07. Сяо мал ростом, очень чистоплотен, передвигается совершенно бесшумно, как кошка. Он словно тень появляется то тут, то там. Лицо его непроницаемо.

Сяо остановился перед Аввакумом.

— Господин профессор, — сказал он, — господин Декc будет вам крайне признателен, если вы благоволите явиться к нему. Господин Декc ждет вас в своей каюте.

— Хорошо, — кивнул Аввакум, не отрывая глаз от карт.

Сяо продолжал стоять.

— Идите ради бога, чего вы медлите! — тихо заметил Смит.

Остальные игроки бросили на стол карты, встали все как по команде и быстро вышли.

«Уж не дал ли о себе знать настоящий Шеленберг из Парижа?» — подумал Аввакум и вздрогнул.

— Я к вашим услугам, сударь, готов вас проводить к господину Дексу! — сказал Сяо. Голос у него был ровный, как нитка.

«Он хочет сказать: изволь подняться и идти впереди меня», — подумал Аввакум.

— Прекрасно, Сяо, — усмехнулся Аввакум. И весело добавил: — Если графу угодно танцевать, Фигаро ему сыграет, не так ли?

Сяо стоял все с тем же каменным лицом.

— Что ж, пойдем! — со вздохом сказал Аввакум.

Вечером, при помощи специальной авторучки, оставляющей невидимые буквы, он сделал в своем дневнике первую запись. Пауль Шеленберг, Жан Молино, Мюнхен, Нанси — все это превращалось в какой-то хаос. А со своей записной книжечкой — хотя бы с нею — он мог быть вполне откровенным, мог оставаться самимсобой, Аввакумом. В хаос дневник вносил какой-то порядок, действовал успокаивающе. Он давал возможность хоть на время избавиться от шеленбергов, молино и немного сосредоточиться, собраться с мыслями.

30 июля, вечер. Пересекаем Северный тропик. Днем было душно, влажно, тихо, а сейчас дует сильный северо-восточный ветер. Железную улицу захлестывают волны. Качает. И не на шутку, дьявол его возьми, как сказал бы Шеленберг.

Этот Шеленберг не выходит у меня из головы. Когда я поднимался по трапу, а японец шел следом за мной, я думал: «Почему я не покончил с ним, с этим Шеленбергом? Подбросил бы лишнюю таблетку в тот стакан с водой, и дело с концом! Он бы уснул на веки вечные!» А сейчас думаю по-другому: «Хорошо, что я этого не сделал!» Убивать при помощи таблеток — в этом есть что-то подлое. Убивать, делая вид, что лечишь! Нет, черт побери, это не в моем вкусе, меня всю жизнь не покидало бы гадкое чувство!

Всю жизнь! Я пишу эти слова и усмехаюсь. Ведь для меня они могут означать лишь какие-то минуты или считанные часы, а я говорю «всю жизнь»! Можно подумать, что 07, Смит, Франсуа — мои друзья, братья и я путешествую вместе с ними так, ради удовольствия — в мире и дружбе!

Когда я поднимался по трапу и следом за мною ползла эта тень, я подумал: «Если станет ясно, что Шеленберг меня раскрыл, первое, что я должен сделать, — это убить 07! Я его задушу или размозжу ему голову каким-нибудь тяжелым предметом, но без особого шума, чтоб обеспечить себе какие-то секунды жизни. Чтобы перед тем, как в меня пустит пулю тот, рыжий, хотя бы успеть крикнуть: „Трофимов, Николаева, вас обманывают, вы похищены, похищены!“

Но это осталось на потом, для другого раза, и прекрасно. Настолько прекрасно, что, не будь этой ужасной качки, я бы пустился в пляс в своей каюте, хотя я тут один.

— Господин Шеленберг, — сказал мне 07, — я решил познакомить вас с Трофимовым. Как вы на это смотрите?

— Ах, дьявол его возьми! Рано или поздно — должно же это когда-нибудь произойти, ничего не поделаешь! — ответил я.

Затем он мне еще раз напомнил, что я — француз, Жан Молино из университета Нанси, и что по убеждениям я коммунист; что он, 07, русский, лицо, действующее от имени Советского правительства, и что судно, на котором мы плывем, получает команды из Москвы.

— Только не употребляйте вы, пожалуйста, ваше «дьявол его возьми»! — предупредил меня 07. — Французы, хотя я их и недолюбливаю, люди благовоспитанные, деликатные.

— Хорошо, — согласился я. — Впредь я буду держаться, как истый англичанин, дьявол его возьми!

У рыжего матроса на груди висел автомат. Когда мимо него проходил 07, он вытянулся в струнку.

Несмотря на то что стояла вооруженная охрана, дверь, ведущая в каюты «гостей», была все время на замке. Пока 07 доставал из кармана ключ и отпирал ее, у меня было непреодолимое желание вцепиться ему в горло. Но это было бессмысленно, пришлось взять себя в руки.

Константин Трофимов сидел в салоне и листал книгу. Он очень исхудал. Взгляд мрачный, хотя глаза лихорадочно блестят.

— Вот, дорогой профессор Трофимов, позвольте представить вам — ваш коллега профессор Молино! — оживленно заговорил по-русски, представляя меня, 07.

Окинув меня безучастным взглядом, Трофимов пожал плечами и продолжал листать книгу.

Вошла Наталья Николаева. Она возвращалась с палубы.

— Милая Наташа, — обратился к ней 07. — Это —профессор Молино!

Я несколько раз видел ее в Варне. Сейчас она была в сто, в тысячу раз лучше. Волосы стали еще светлей, в глазах прибавилось голубизны. Оттого что ее округлые плечи были обнажены, а синеву ее глаз омывала сверкающая влага, она казалась более женственной.

Ну вот… Константин Трофимов не обратил на меня ровно никакого внимания. Как профессор из Нанси, я должен был обидеться, сделать вид, что я крайне огорчен, но меня это не задело. Я полагал, что лучшим удовлетворением для меня будет ласковое словечко Наташи, однако она оказалась более щедрой на ласковые слова по отношению к своему «соотечественнику»… 07.

— Какая ирония!

— Невидимый режиссер разыгрывает с нами комедию в шекспировском духе. И грустно и смешно!

— Что касается меня, то мне было только грустно.

— Мне и сейчас грустно.

Это длилось около двадцати минут. Должен заметить, что, хотя 07 все время увивался возле Наташи, он ухитрялся непрестанно следить за мной. Ловок, что и говорить.

3 августа. По моим расчетам, утром мы должны пересечь экватор. Облачно. Пространство между облаками и океаном густо насыщено теплыми испарениями, видимость вокруг не больше чем в полмили, горизонт, кажется, совсем рядом, на расстоянии брошенного камня. Волны плещутся мирно, шаловливо, океан необыкновенно ласков, северо-восточный ветер утих, он едва ощутим.

Синее одиночество, жарко и душно.

Я целый час ходил взад и вперед по Железной улице от кормы до носа и обратно. Без конца смотрел на океан, на волны, и особенно на наших верных спутников — дельфинов. Но вдруг в одном из иллюминаторов средней палубы как будто мелькнуло лицо Наташи. А может, мне это только показалось, ведь я совсем случайно взглянул вверх, на вторую палубу. В течение всего времени, пока я расхаживал взад и вперед по Железной улице, мое внимание привлекал только океан и дельфины! Кто знает — может, она уже давно наблюдает за мной и подумала: «Чудной он какой-то, этот профессор, — делать ему нечего, что он без конца глазеет на дельфинов да разговаривает сам с собой..» Хорошо, что я посмотрел вверх.

В тот же день после обеда

Очередная партия в бридж со Смитом и прочими.

Смит и прочие кажутся какими-то необыкновенно задумчивыми. Я смотрю в карты, а сам думаю: что-то сейчас делает настоящий Шеленберг, дьявол его возьми! Вот у меня в руках бубновый туз, но красненький ромбик посередине почему-то напоминает мне иллюминатор, в который смотрят голубые глаза Наташи.

Вдруг — звонок! Тревога.

Бросив на стол карты, Смит и прочие живо убегают.

Тот же день. Сумерки. На первой палубе, под часами, мне повстречался Смит. Кондор мрачный, злой, как будто у него выщипнули очень важное для него перо. С напускной веселостью спрашиваю, что случилось, скажите, если это не тайна. Он ответил, что тайны тут нет, все об этом знают, так как Франсуа с боцманом ходят по каютам и тщательно их осматривают. Не исключено, что они и ко мне придут. «О господи! — недоумеваю я. — Вероятно, произошла какая-то кража!»