Русский политический фольклор. Исследования и публикации - Александр Панченко

Этот припев, повторяющийся рефреном в песне три раза, выпевался Кола Бельды с величественно эпической интонацией, контрастирующей торопливо бодрому мотиву остального текста, исполнявшегося группой «Голубые гитары»:

На крылатых глиссерах мчимся мы по рекам,По дорогам катимся, по небу летим.Стремительные дети стремительного векаТерпеть мы не желаем, и ждать мы не хотим.

Припев:Все быстрее крутится колесо прогресса,Может быть, и следует так спешить ему.А мы за счастьем мчимся и догоняем стрессы,Спешим мы за успехом, который ни к чему.

Припев

Помогает в трудный час мысль порой простая,И мы лишь поэтому дать рискнем совет:В часы, когда терпения нам очень не хватает,Вы вспомните, что в тундре зимой рассвета нет.

Припев

Замечательно, что сам Кола Бельды, хотя и был по национальности нанайцем, с видимым удовольствием обыгрывал на публике уже сложившиеся особенности так называемого чукотского выговора и любил рассказывать анекдоты о чукчах[142]. В грамзаписи той же «Песенки о терпении» певец использовал и эмфатически выделял характерное для этих анекдотов словцо «однако». Ничего специфически чукотского в таком исполнении, конечно, не было. Так, строгий эксперт-северовед, пожалуй, придрался бы уже к тому, что вопреки словам той же песни чукчи живут не в чумах, а в ярангах. Но Кола Бельды позиционировал на эстраде именно тот образ, который имел отношение не к этнографической, а к вполне воображаемой – «фольклорной» – действительности Советского Союза. Парадоксом в этой ситуации является то, что этнографическая действительность СССР изначально была в существенной степени «воображаемой», определявшейся и «проектируемой» в угоду идеологии и политике.

О том, к чему приводила такая стратегия на практике, можно судить, в частности, по той неразберихе, которая царила в годы советской власти в паспортизации коренного населения Северо-Восточной Сибири и Дальнего Востока. При всех сложностях и известных условностях этнического самоопределения как такового наведение этнического «порядка» применительно к народностям Севера демонстрирует беспрецедентную сумбурность и непоследовательность. Так, по наблюдениям Н. Б. Вахтина и Е. В. Головко, перепись населения варьирует в этих случаях то административно-территориальные различия, то социальные льготы, то удивительные национальные группы вроде «чукчей с родным русским языком» (Вахтин, Головко 2004). Хорошим примером идеологического неразличения этнографических деталей в советской культуре 1970-х годов может служить, например, текст из изданного в 1972 году учебника английского языка для студентов технических вузов. Этот учебник был проанализирован Еленой Рабинович как еще один возможный источник чукотской серии анекдотов (Рабинович 1989: 100–103). Одно из упражнений этого учебника контрастно противопоставляет счастливых обитателей советской Чукотки и эскимосов Аляски, прозябающих под гнетом капитализма.

В отличие от нашего народа, эскимосы не имеют больниц, кинотеатров, клубов, больные люди не получают медицинской помощи, дети никогда не ходят в школу. В то время как широкая и счастливая дорога к культуре и прогрессу открыта перед всеми народами Советского Союза, американские эскимосы, в отличие от чукчей, не имеют надежды на будущее и вымирают[143].

Приведенный текст замечателен смешением, с одной стороны, «нашего народа» и чукчей, а с другой – противопоставлением «всех народов СССР» вымирающим американским эскимосам. Аргументацию Елены Рабинович, увидевшей в этом тексте вероятный источник «чукотской серии» анекдотов, существенно ослабляет тот факт, что анализируемый ею текст в учебнике приводится по-английски, студенты должны были его переводить и пересказывать с тем, чтобы затем отвечать на вопросы вроде того, живут ли чукчи в вигвамах? Но даже если и не видеть в этом тексте еще один источник интересующей нас серии анекдотов, легко представить, как могли потешаться над ним студенты – ровесники самой Рабинович.

Оформление анекдотического образа советского чукчи небезразлично, быть может, и к литературным текстам, разрабатывавшим тему чукотской экзотики. Именно в 1960–1970-е годы появляется целый ряд произведений, созданных писателями-чукчами А. А. Кымытваль (р. 1938), М. В. Вальгиргиным (1939–1978), В. В. Тынескиным (1945–1979) и прежде всего Ю. С. Рытхэу (1930–2008), много печатавшимся в столичных издательствах и удостоенным в эти годы широкого читательского внимания. Жители Чукотки, какими они предстают в произведениях названных писателей, различны, но все они так или иначе иллюстративны к одному общему пафосу – пафосу советской литературы о Крайнем Севере, возвеличивающему цивилизаторские достижения советской власти и оправдывающему социальное терпение советского человека – строителя коммунизма. В этом контексте анекдотический образ чукчи не только вполне соответствовал условному образу доброго и терпеливого дикаря – образу, который был исключительно популярен в Европе, начиная с эпохи Просвещения, – но оказывался универсально приложимым к образу советского человека как такового. Говоря попросту, анекдоты о чукчах – это анекдоты не столько о чукчах, сколько о «простых советских людях».

Утверждение Юрия Левады о том, что социально-идеологическая установка на терпение оставалась на протяжении десятилетий психологической доминантой поведенческой стратегии «простого советского человека» выглядит, на мой взгляд, корректной не только применительно к материалам социологических опросов, но и к эмоционально-психологической модальности литературных и фольклорных жанров советской культуры (Левада 1997: 13). Чукча предстает на этом фоне героем, наилучшим образом выражающим стратегию «позитивного» терпения. Это образ доброго и терпеливого туземца, подверженного цивилизаторским усилиям власти, хорошо, вместе с тем, коррелирующий с дискурсивными средствами, обеспечивающими некоторого рода социальную (само) терапию. Социально-психологическая функция анекдотов в этом случае интересна не их литературными достоинствами и языковой игрой (анекдоты о чукчах в отличие, скажем, от анекдотов о Чапаеве, Штирлице или армянском радио за немногими исключениями кажутся мне примитивными), а таким эффектом речевого взаимопонимания, которое позволяет аудитории самозабвенно рефигурировать социальную реальность и подменять ее реальностью Воображаемого. И смех в этих случаях – следствие того, что искомое взаимопонимание достигнуто. Один из хороших анекдотов о чукчах обыгрывает это обстоятельство непосредственно: чукча разбрасывает листовки на Красной площади, его ловят, приводят в милицию, а листовки пустые, там ни одного слова. «Ты что, обалдел?» – говорят ему в милиции. «А что писать-то? И так все понятно», – отвечает чукча.

История анекдотического жанра в СССР сама по себе замечательна своей спецификой. Анекдоты существуют в самых различных культурах, но такого распространения анекдотического рассказывания, какое наблюдалось в Советском Союзе, не отмечалось где-либо еще. Причин у этого обстоятельства, вероятно, несколько: это и тотальная цензура официальной культуры, и характерное для советского быта и речевого обихода идеологическое «двоемыслие», и необходимость эмоциональной разрядки в условиях бесправия и повседневной рутины. Применительно к «чукотскому циклу» причина его популярности кроется, вероятно, в катартическом эффекте «согласия на социальное терпение», которое вместе с тем допускает известный психологический произвол: безальтернативно счастливое будущее требует от советского человека в принципе только терпения, но коль скоро это будущее гарантированно наступит («Пришла зима, – настало лето. Спасибо партии за это»), то для его приближения не нужно ничего и делать. Расхожая и, как давно и справедливо замечено, мазохистическая идея долготерпения оказывается в этих случаях по-новому актуальной в паре с не менее важным для нее утопизмом. Утопия не только искажает, но и разнообразит действительность, допуская в нее самые невероятные вещи. Анекдотические приключения чукчи демонстрируют это не лишний раз, подсказывая, что в воображаемой социальной действительности Советского Союза «всё возможно» – даже такое: «Захотел чукча стать генеральным секретарем ЦК КПСС. И стал им».

Литература

Айрапетян 2010 / Айрапетян В. Толкование на анекдот про девятых людей (AT 1287). М., 2010.

Аргентов 1857 / Аргентов А. Путевые записки священника миссионера А. Аргентова в приполярной местности // Записки Сибирского отдела Императорского русского географического общества. 1857. Кн. 4. С. 1–59.

Архипова 2006 / Архипова А. С. Что общего между чукчей и чебурашкой? Этюд по фольклористической ономастике. Доклад на круглом столе «Русские глазами русских» в Институте мировой культуры МГУ им. М. В. Ломоносова, 7 декабря 2006 года [http://www.imk.msu.ru/Publications/Vortrags/rt06russ_arkhipova_chukca.doc].