Горб Аполлона: Три повести - Диана Виньковецкая

Я вдруг задумалась и долго передумывала, и перебирала в голове и это «равенство и братство», и недоразумения. И вот тебе на, как поняли моё письмо. Но ведь я и сама всё не так представляла и не воспринимала слов, когда читала письма из Америки. Помню, сколько разных слухов ходило про то, что в Америке… и то и не то, и чуть ли не под газетами живут, что и говорить, «другому как понять тебя?» Как представить моим старым приятелям разные услуги, что предлагаются для меня одной! А медицина?! Болей сколько хочешь — всё бесплатное. Лекарства и препараты разносят по квартирам. И разве не обидно? Всё в другом свете кажется по письмам и через океан.

Я часто рассматриваю людей в нашем доме. Сяду на лавочку, закутаюсь в платок и шубу и час другой смотрю. Какой народ живёт в доме! Сколько наших, говорящих по— русски, может, пятьсот, а может, тысяча! И сколько китайцев! Со всего земного шара в Америку текут люди. Я не вижу в американцах такого любопытства остановиться, обсмотреть вашу одежду, туфли, юбку. Я не знаю свойство ли это русских, как внуки говорят, но мне оно присуще, привычно, и я гляжу решительно на всё в Америке. Как кто одет, кто наши жильцы, кто куда пошёл? Оглядываю прохожих, стараюсь распознать их характер, чем они раньше занимались, что любят. Иногда стараюсь прочесть, что у кого на душе, но опыта не хватает.

Тут есть люди и совсем старые, что с палками ходят, но есть и молодые. Вот идёт старая тётка в каких‑то ярких тряпках, брюки в крупные полосы, как у клоуна Коклачёва, что с кошками выступает. А вот выглянула из окна второго этажа растрёпанная голова с большим носом, с виду настоящая ведьма. Там уверенно спешит к почтовым ящикам интересный господин в золотых очках, по виду полный профессор. Один прошёл в ботинках, из которых торчали тапки, позабыл их снять, а на куртке висела этикетка, видно задом наперёд её надел. С улицы Бассееной. Проковылял, прихрамывая на одну ногу, мужчина, похожий на большого начальника, а за ним мелкими шажками прошмыгнул в дверь другой, напоминающий Акакия Акакиевича с иллюстрации. Все гоголевские герои узнаются и представлены в самых ярких красках. Особенно много обоего пола Плюшкиных, не уступают по частоте встречаемости хвастунишки Хлестаковы, да и глупые Коробочки нередки.

Русских замечаю сразу, все телесные движения не такие как у американцев, жестикуляция резко отличается какой‑то простотой, прозрачностью, неизвестного нет. В американцах всё перепутано, трудно отличить богатых от бедных, образованных от необразованных. Не могу в точности описать, почему так видно наше происхождение, но своих опознаю всегда, даже со спины, тут всё почему–то ясно. На новых местах люди не изменяют своего характера.

А иногда можно заглянуть в приоткрывшиеся двери и рассмотреть, у кого какое убранство. В отдельных квартирах мебель позолоченная, лакированная, хрустальные вазы с сервантами. Мне это нравилось раньше, у меня такого не было, но сейчас уже не хочу аляповатостей, да и дочка с внучкой застыдят. Я вместе с ними всё подобрала, они развесили картины, свой гобелен немецкий отдали.

Кажется, во второй день заглянула к соседке, её дверь справа от меня, испекла пирог, думаю, зайду, познакомлюсь. Она открыла дверь, такая хмурая, не улыбается. Окинув взглядом комнату, я решила, что оказалась на складе, где хранятся старые вещи. В комнате было видимо–невидимо мешков и мешочков. Посредине лежал скрученный рулон, то ли ковер, то ли перегородка. Нагромождение всего. Платья, кофты, тряпьё. Всё навалено кучей. Хлама целая комната, и от этой ветоши запах удушающий. Позже увидела, что не только одна она такая, что и другие собирают всё старьё, поношенные вещи, изорванные сапоги, побитые чашки, всякую ветошь, будто нищие в России. И зачем?

И зачем все запираемся на замки? И я тоже. Петя спрашивает:

— А чего, бабушка, ты боишься?

— Мы жили в привычном страхе, так привыкли, и хоть охрана в доме и воровать нечего, а так… из общего накопленного страха.

Я не возьмусь описывать всех обитателей нашего дома, но расскажу о встречах и знакомствах с отдельными представителями. Начинаются они в лифте и на скамеечке. Если вы окажетесь в лифте с некоторыми из наших, то возможны самые неожиданные вопросы и комментарии. «А что вы так оделись? Разве на улице лето? Куда вы так торопитесь? Нажмите правильно!.». Приветливое слово мало кто произносит, все такую важность на себя напускают, только бы не уронить своего вида. Американцы вежливее, приветливее, всегда с улыбкой, дверь откроют, помогут.

Несу пакеты с едой, соседка прямо в мешки заглядывает и спрашивает: «Где это вы эти персики взяли?» — «Это не персики, это лук». «Из какого магазина несёте? Вы разве не знаете, что здесь он дороже, чем у Натана?» Всегда какой‑то обидный смысл найдут… «Что же это вы сами‑то несёте?» — Я отвечаю: «А что же мне, их здесь оставить?» Один симпатичный мужчина сразу вызвался мне помочь и донёс мои пакеты прямо до самой двери. Среди наших тоже есть вежливые и обходительные, но американцы по способу обращения далеко впереди.

Иду по в коридору и встречаю Цилю, что разносит программки русского телевиденья, и она сразу меня допытывать: «А ваша дочка замужем? А зять где работает? Есть внуки? Что они делают? А у них есть дом?…» И пошла, и пошла любопытничать, вцепилась в меня, как бульдог… «Вас возили смотреть Нью–Йорк? Вы там были?» Я думаю: «Ну, дело плохо!» Схватила программки и бежать.

Весь первый месяц я знакомилась со своими соседями.

Дверь в дверь жила Ида, и я пригласила её чаю попить. Это была ещё интересная дама, худощавая, подтянутая, хорошо одетая. Она вошла, обвела взглядом стены и потолок моей комнаты и сказала: «Вот этого я бы не повесила…, люстру нужно заменить, гардины поправить. Попросите дочку съездить в… там продаются хрустальные подвески, а это вешать нельзя…» Я стою в растерянности, а она продолжает: «Были ли вы в музее?» И, не дожидаясь моего ответа, пристально на меня посмотрела: — «Коллекция этого музея уступает Эрмитажу, но я всегда туда хожу. Я люблю живопись и поэзию, я не пропускаю ни одной выставки и ни одного поэтического вечера. Вот вам реклама выступления поэтессы К. Вы, наверное, не читали её стихи?»

— Сейчас поставлю чайник и расскажу вам, как я с ней знакома, — сказала я и вышла на кухню. Только я вернулась, она взглянула на мой передник, отвернула от меня своё лицо и произнесла, будто со сцены: «Я ещё не встретила здесь никого по моему уровню, у меня среди наших эмигрантов нет друзей, потому что абсолютно все по моему интеллекту ниже меня, мне не с кем общаться. Я сразу вижу у всех потолки. Спасибо, я чай пить не буду. До свидания». Встала и ушла.

Вот тебе на! Не захотела слушать, что эта поэтесса, — моя племянница, и что у меня есть последний сборник её стихов.

— И что смотрят люди в музеях‑то?! Думают, что вот— вот кто‑нибудь из картины выползет? — прокомментировал Петя.

В первую же неделю зашла ещё соседка со второго этажа, посмотрела, посмотрела, молча посидела и ушла… ничего не сказав. Некоторые люди ничему не удивляются, им кажется, что это хорошо.

Со временем у меня завелись друзья, о которых я расскажу позже, но сразу по приезде в дом я поняла, что не нужно с налёта к себе приглашать и ходить в гости. Может быть, лучше послушать и осмотреться?! И я стала обживаться, осматриваться и привыкать к новой жизни. Я знакомилась, когда ходила по разным делам, в библиотеку, магазин, столовую или сидела на скамеечке возле дома. Слушала, о чём люди говорят, чем интересуются.

О чём рассуждают? Говорят большей частью о всяком вздоре… Такая разговорная чепуха. Приведу примеры самых обыкновенных разговоров на скамейке: «Что я сегодня ела на завтрак?.. Я отварила картошечки, положила лучку… Сварила суп с приправой. Вы знаете, какие вкусные солёные огурцы…»

«Где вы это купили? У Зины. У какой Зины? У Натана дешевле на три копейки…» Как прожить дешевле, как сэкономить? В разговорах часто проскальзывает мелочная щепетильность.

И про то, у кого что болит. «У меня спину ломит. А у меня вот уже несколько лет ноги… в икрах отказывают». Советы дают на месте. Могут вылечить от любой болезни. Прихлопыванием, приплёвыванием, припарками… «Американцы это не понимают.

Уж какие в этой Америке врачи! Только за деньгами гоняются».

Я не скажу, что люблю про высшие материи, но и подобные разговоры меня не притягивают. Спросят что— нибудь, но не ждут ответов на вопросы, а продолжают своё, никому не интересное… А то начнёт кто‑нибудь громко на всю скамейку хвастать, чтоб все слышали, и долдонит, и долдонит: «Моего сына все знают. Вы слышали, как он преуспел? Ведь умнее‑то его нет никого». Будто верят, что люди не умирают до тех пор пока придумывают волшебные истории. Мне это мои дети подарили. Мои дети такие распрекрасные. Купили мне четыре хрустальные вазы…» Им хочется, чтобы все слушали, на всю вселенную рассуждают.