Безымянное семейство (с иллюстрациями) - Жюль Верн

Жан же стал принимать участие в движении сторонников реформ не только словом, но и делом.

Несмотря на то, что мятеж 1835 года, как и мятеж 1831 года, потерпел неудачу, популярность его нисколько не уменьшилась. В народе на него смотрели как на таинственного предводителя «Сынов Свободы»: он появлялся лишь в тот час, когда надо было жертвовать собой, а затем исчезал, чтобы снова приняться за свое дело. Было хорошо известно, какой высокий авторитет он завоевал в оппозиционной либеральной партии. Казалось, что дело независимости находится в руках одного человека — Жана Безымянного, как он сам себя называл, и что от него одного патриоты ожидают сигнала к новому восстанию.

И час его был уже близок. А пока, прежде чем окунуться с головой в новую схватку, Жан и Джоан, которых случай свел в Шамбли, захотели посетить «Запертый дом», чтобы повидаться с матерью — быть может, в последний раз.

И вот теперь они сидели с нею рядом, держали в своих руках ее руки, разговаривали с нею вполголоса. Жан и Джоан рассказали ей, как обстоят дела. Борьба обещает быть жестокой, не на жизнь, а на смерть — каким и должно быть окончательное сражение.

Проникнувшись чувствами, которыми были переполнены их сердца, Бриджета обрела надежду, что преступление отца будет, наконец искуплено сыновьями. И она заговорила.

— Мой Жан, мой Джоан, — сказала она, — мне так нужно разделять с вами ваши надежды и верить в успех...

— Да, матушка, надо верить, — ответил Жан. — Еще несколько дней, и движение начнется.

— И да пошлет нам Господь удачу, которой заслуживает всякое святое дело! — добавил Джоан.

— Да будет с нами помощь Божия! — откликнулась Бриджета. — и, быть может, я буду иметь, наконец, право помолиться за...

До сей поры ни разу, о нет, никогда не могла вырваться из уст этой несчастной женщины молитва за спасение души того, кто был ей мужем!

— Матушка, — сказал Жан, — матушка...

— А ты, сын мой, — спросила Бриджета, — молился ли ты за отца — ты, служитель всепрощающего Бога?

Джоан молча опустил голову. Бриджета заговорила снова:

— Дети мои, до сих пор вы оба исправно служили своему Делу, но не забывайте того, что, посвятив себя ему, вы лишь исполняли долг. И если отечество наше когда-нибудь будет обязано вам своей независимостью, то имя, которое мы носили когда-то, имя Моргаза...

— Не должно более существовать, матушка! — ответил Жан. — Ему точно так же нельзя вернуть честь, как нельзя вернуть жизнь патриотам, которые по вине нашего отца взошли на эшафот. То, что делали мы с Джоаном, было не ради того, чтобы смыть позор, связанный с нашим именем!.. Ведь это невозможно. Мы поставили себе цель иного рода. Усилия наши направлены на то, чтобы искупить зло, причиненное нашему отечеству, а не зло, причиненное нам самим. Не так ли, Джоан?

— Да, — ответил молодой священник. — Если Господь может прощать, то мне слишком хорошо известно, что это заказано людям, и, пока таков закон общества, наше имя пребудет одним из тех, что преданы на всеобщее поругание.

— Значит, этого никогда не смогут забыть? — спросила Бриджета, поцеловав сыновей в лоб и как бы желая стереть с них поцелуем несмываемое клеймо.

— Забыть! — воскликнул Жан. — Побывай-ка, матушка, в Шамбли, и ты увидишь, какое забвение...

— Жан, — поспешно перебил его Джоан, — помолчи!

— Нет, Джоан!.. Надо, чтобы наша мать знала... У нее достанет мужества выслушать все, я не хочу, чтобы у нее оставалась надежда на искупление, которое невозможно.

И, понизив голос, прерывающимся шепотом, не договаривая слов, Жан поведал ей о том, что произошло несколько дней назад в селении Шамбли, на родине семейства Моргазов, перед развалинами отчего дома.

Бриджета выслушала, не уронив ни одной слезы. Она просто уже не могла плакать.

Значит, их положение действительно безысходно? Но возможно ли, чтобы память о предательстве была неизбывной и чтобы ответственность за преступление легла на безвинных? Неужели так суждено судьбою и ничто не вытравит из сознания людей позорного пятна на имени семьи?

В течение нескольких минут мать и сыновья не обменялись ни словом и даже старались не глядеть друг на друга. Руки их разомкнулись. Трудно описать их страдания. Везде и всюду, не только в Шамбли, они были париями[155], людьми «out laws»[156], отверженными, которых человеческое общество, так сказать, отторгает из своей среды.

В три часа пополуночи Жан и Джоан решили, что им пора. Они хотели уйти от матери незамеченными. Расстаться братья решили при выходе из местечка. Важно было, чтобы их не увидели вместе на дороге, по которой они отправятся через графство. Никто не должен знать, что в эту ночь дверь «Запертого дома» отворялась перед единственными посетителями, когда-либо переступавшими его порог.

Братья поднялись с места. В минуту расставания, быть может навеки, они ощутили, как прочны семейные узы, связывающие их друг с другом. К счастью, Бриджета не знала, что за голову ее сына назначено вознаграждение. Джоану было известно об этом, но ужасная весть еще не дошла до стоявшего на отшибе «Запертого дома». Жан не хотел ничего говорить матери. Зачем усугублять ее страдания? Впрочем, Бриджета и без этого опасалась, что никогда больше не увидит сына.

Пришло время расставаться.

— Куда ты пойдешь теперь, Джоан? — спросила Бриджета.

— В южные приходы, — ответил молодой священник. — Там я буду дожидаться момента, чтобы присоединиться к брату, когда он встанет во главе канадских повстанцев.

— А ты, Жан?

— На ферму «Шипоган», что в графстве Лапрери, — ответил Жан. — Я должен снова встретиться там со своими товарищами, чтобы сделать последние распоряжения... и принять участие в семейных праздниках, которых мы, матушка, лишены! Эти славные люди приняли меня как родного сына!.. Они готовы отдать за меня жизнь! Однако если бы они только знали, кто я такой, чье имя ношу!.. О, какие мы несчастные, если даже общение с нами — уже позор! Но они никогда не узнают... ни они... ни кто-либо другой!

Жан тяжело опустился на стул, обхватив голову руками, подавленный гнетом, тяжесть которого он с каждым днем ощущал все сильнее.

— Встань, брат, — сказал Джоан. — Это и есть искупление. Имей же мужество страдать. Встань и идем!

— Где же я свижусь с вами, дети мои? — спросила Бриджета.

— Уже не здесь, матушка, — ответил Жан. — Если мы одержим победу, то все втроем покинем эту страну... Мы отправимся далеко-далеко... туда, где никто не знает нас. Если мы вернем Канаде независимость, то пусть она никогда не узнает, что обязана этим сыновьям Симона Моргаза! Да, никогда!