Том 24. Мой принц - Лидия Чарская

Звонок в крохотной прихожей. Быстрые шаги Анюты… Чей-то оживленный говор за дверью… Слышу протестующий голос служанки.

— Нельзя, занята наша-то, к экзаменту работает. Не велено принимать.

— Ну, это дудки, миледи. Сие приказание никоим образом не может относиться к друзьям, — слышу я знакомый голос.

— А вы не ругайтесь. Ишь какое слово выковырили. Даже и не повторить.

— Миледи? Гм. Это хорошее слово. Лорды и джентльмены, вход в парламент не воспрещен, — уже кричит Денисов во весь голос своим громким басом.

— Входи, голубчик Боб, входи. Анюта, пустите его, — командую я из своей комнаты.

Он сбрасывает с гордым видом свое донельзя постаревшее за три зимы пальто и, комически расшаркиваясь, входит.

— Ты что? Здравствуй, — бросаю я рассеянно.

— Очень любезный прием, нечего сказать…

Он делает обиженное лицо, но, не выдержав, улыбается беспомощно и смущенно, как ребенок.

— Никак, понимаешь ты, не выходит у меня вот эта сцена. Прорепетируем ее, пожалуйста, со мной.

— Давай репетировать, Боб, очень рада. У меня самой эта сцена не идет.

— Ну-с, устраивайся.

И я вскакиваю с места. Стол в моей комнате перекувыркивается вверх ногами, изображая сиреневый куст. Стулья валятся на бок, это — низенькие дерновые скамейки. Умывальник приставляется к комоду — это дача в отдалении. Хватаю зонтик, раскрываю и, став у окна, начинаю, отчаянно жестикулируя, свою роль.

Боб тоже вскакивает с дерновой скамьи, то есть с опрокинутого стула, и, тоже отчаянно жестикулируя, «играет» вовсю у другого окна.

Мы увлекаемся постепенно до того, что забываем все, кроме нашей сцены. И вот, в самый разгар ее, через открытую форточку до наших ушей доходят какие-то странные возгласы со двора. Останавливаемся на полуфразе, заглядываем в окна на двор и, совсем уже смущенные, смолкаем.

— Ах!

На дворе толпа. Какие-то мастеровые, кухарки, прислуга, какие-то мальчишки. Все это, задрав головы до пределов возможного, глядит ко мне в окна.

— Помешанные!

— Сумасшедшие.

— В больницу бы их.

— Накось, как же, так они тебе и дадутся! — слышим мы с Бобом прекрасно долетающие со двора голоса.

— Старшего бы позвать.

— Либо кого из подручных.

— Больно помогут твои подручные!

Мы слушаем… Я с открытым ртом и открытым зонтиком; Боб с изумленным лицом. И неожиданно, взглянув друг на друга, разражаемся таким неудержимым хохотом, что слезы выступают у нас на глазах и градом катятся по лицам.

А на дворе новая суматоха. Очевидно, там окончательно убедились, что у нас у обоих острое помешательство, и кое-кто из более храбрых в толпе решительно направляет шаги к лестнице, ведущей на нашу вышку. Снова звонок, стуки в дверь. Громкие голоса у порога.

— Молчи, Боб, — шепчу я, трясясь от смеха, — перестань хохотать или нас отвезут в сумасшедший дом.

— Они при-ни-ма-ют нас за по-ме-шан-ных, — снова, едва выговаривая слова, заливается он.

— Пустите, не то дверь сломаем, — долетает до нас грозный окрик.

Анюта, вся белая, как ее передник, бросается к дверям, почему-то вооружившись кочергой.

— Стойте, Анюта! — вскрикивает Боб и с самым решительным видом направляется тоже к двери.

— Лорды и джентльмены! — кричит он, широко распахивая дверь, в которую заглядывают испуганные, любопытные и взволнованные лица. — Лорды и джентльмены, неужели вам не приходилось видеть играющего актера? Неужели вы, как азиаты и древние варвары, не умеете отличить талантливого деятеля сцены от жалкого сумасшедшего?

Он говорил очень убедительно и громко, так громко, что старший дворник с двумя подручными слышат со двора его негодующую речь и просят молодого господина успокоиться и толпу — разойтись.

Мы, наконец, снова остаемся одни: я, Боб и Анюта, но о возобновлении репетирования, разумеется, не может быть и речи.

— Идем в сквер к маленькому принцу, — предлагаю я.

— Это единственное, что и остается сделать, — с самым серьезным видом соглашается мой товарищ.

По дороге он признается мне, что не спит ночей, волнуясь и мечтая об Образцовой сцене.

— Ты понимаешь, Лидочка, — говорит он, — ведь все эти три года я вырвал из жизни для того только, чтобы попасть на Образцовую. Провинциальная сцена меня не удовлетворит, я так мечтаю о большой, крупной. Мне кажется, если меня не примут — я не переживу.

— Полно, Боб, тебя примут. Ты самый талантливый из мужчин нашего курса.

— Ты это от сердца говоришь?

— Ну вот, разумеется, от сердца.

— Ведь не каприз это, пойми. Мечта всей моей жизни!

— И она исполнится, — говорю я искренно и убежденно.

— Урра! — кричит он, забывшись, на всю площадь. — За это твоему маленькому принцу покупаю шар вот у того джентльмена, — и он указывает рукою на мужичка, продающего шары.

— Перестань, Денисов, ведь это стоит твоего обеда.

— Ну, это дудки, миледи. Анюта завтра накормит меня у вас, а у принца будет шар, или я полнейшее ничтожество и бездарность.

Он подзывает продавца и покупает самый лучший, большой красный шар. Маленький принц видит издали эту многозначущую для него операцию и мчится к нам во всю прыть своих трехлетних ножонок.

И вот, нужно же было случиться такому несчастью! Маленькие ножонки заплелись немного, и крошечная фигурка, с жалкой гримаской, плача, растянулась на песке. В тот же миг злополучный шар выскользнул из рук Боба и, плавно колеблясь, поплыл в воздухе.

А публике Екатерининского сквера, к великому удовольствию нянек и ребятишек, представилось курьезное зрелище, как длинный человек с желтым лицом факира прыгал на месте с вытянутыми вверх руками, стараясь поймать за веревочку шар, уплывавший все выше и выше в голубое пространство.

В больших белых залах Вдовьего дома в вечерние часы, когда вся вдовья половина засыпает крепким сном, так приятно заниматься.

Саня Орлова, Ольга и я забрались в самую последнюю и менее других посещаемую вдовами-старушками залу и там решили пройти монологи Антигоны и ее сцены с сестрою.

Десять ударов давно отбило на больших часах в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу. В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над головой, Так красиво звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны:

О, Фивы, обильные колесницами,О, Деркейские волны,Рощи лесов заповедные,Я в свидетели всех вас зову…

Мы с Ольгой стоим притихшие, подавленные этой глубиной чувства, этой красотой темперамента и голоса, такого низкого, грудного и бархатного в то же время.

— Ее приимут — она талант, — шепчет мне Елочка.

— О, она сама не пойдет на Образцовую сцену, — таким же тихим шепотом отвечаю я, — она хочет служить в провинции, она желает играть много хороших и сильных ролей. И она права. Разве это не талант, способный подчинить толпу? А голос?

— Слушай! Слушай! — зашептала с каким-то таинственным восторгом Ольга.

В эту минуту лунный свет прорезал серебристо-голубоватой полоской залу и осветил трагическую фигуру Сани и ее вдохновенное лицо.

Без суда, без расправы,Ни в чем не повиннуюНа какое страданье, какой человекДочь владыки, меня, обрекает на смерть!..

Полетели крылатыми мощными орлицами прекрасные слова Антигоны, приговоренной к смерти врагом ее умерших братьев и отца. Прекрасная греческая царевна, как живая, встала перед рами.

Но что это? Белая тень заслонила от нас Саню, став между нами и ею… Белый капот, похожий на древний хитон, подобранные под белый же шарф седые волосы, и прямая, девически-стройная фигура появилась перед нами.

— Графиня Кора! Молчаливая графиня! — прошептали мы все трое и склонились перед ней в низком почтительном реверансе.

Она оглядела нас всех троих, при лунном свете сама похожая на странную таинственную сказку. Ее взгляд пробежал мельком по Елочке, по мне и задержался на лице Сани.

И вот произошло то, чего все мы трое не ожидали. Графиня сделала два шага, приблизилась к Сане, и тонкие руки, прикрытые белым батистом матинэ, обвились вокруг шеи девушки. Глаза графини с любовью остановились на печальном, несколько смущенном и чуть-чуть испуганном лице Орловой, и она заговорила, тихим и нежным, как бы надломленным горем голосом.

— Милое дитя… — произнесла она, и точно музыка под рукой незримого музыканта зазвучал в наших ушах ее голос, — я знаю, что вы декламировали сейчас. Я знаю этот отрывок. И под чудным небом Эллады мы с мужем и покойной дочерью слышали эту божественную трагедию Софокла. Это был последний спектакль, который мы видели вместе… Потом уехали в ту ужасную страну, где нас ждало горе, где погиб граф, где умерла моя девочка. Милое дитя, вы не знали горя потери, когда любимое, дорогое существо, осыпанное цветами, лежит неподвижное в белом гробу! Вы не видели горя, милые дети, — уже ко всем нам обратилась она, и ее печальные глаза загорелись ярко, — и не дай вам Бог испытать его. Все приходит, уходит мимолетно: и радости, и грезы жизни, и золотые сны юности, все забывается, но не горе, нет. Горе потери дорогих существ, горе вечно… Будьте счастливы, дети, этого желает вам от души бедная графиня Кора. А за монологи Антигоны благодарю вас. Они дали мне минуту забвенья, один счастливый миг!..