Апоптоз - Наташа Гринь

не хватает здесь того серого, обгрызенного диванчика-кровати, который теперь живет на даче у какой-то молодой пары. У них, быть может, уже появились дети, столько же лет прошло. Еще немного, и начнутся поиски всех этих мисс, мадмуазелей и фройляйн с крючкообразной грудью, птичьим лицом, российским паспортом, положительными рекомендациями и самое главное – с самым маленьким жалованьем. И за это она, эта найденная мамзель, будет родителям долго и упорно мстить, внушив ребенку, что они променяли его на карьеру, на деньги, и будет права. Родители ведь давно пожалели, что стали ими.

Дверь ванной сочно клацнула, и он сказал сестре что-то вопросительное. Все, вышли, идут сюда. Ждать дольше не стоит. Как войдут – просто опускаю глаза, быстро здороваюсь и скольжу на кухню. Договорились.

– Блин, да мне уже с самого начала это все показалось странным. Ой, привет. Спала, что ли? – на меня уставились два коричнево-рыбьих глаза и один губастый щетинистый подбородок. – А я уже подумала, что тебя дома нет. Ну ладно. Мы тут посидим немножко, ты не против? В кино были, устали чутка. Два часа пытки совершенно дебильским фильмом про петербургского сыщика, типа он Шерлок Холмс, ищет, кто расчленяет молодых женщин у царя под носом. А так все вроде ничего, известные актеры, красивые костюмы, антураж, а по факту шлак какой-то. Ну, мы тут маленечко потюленимся тогда, ладно? Кстати, хорошо, что ты дома. Виталик посмотрел стиралку, сказал… Виталь, что ты там сказал? Что сломалась эта, как ее…

– Горловина шланга, который вставляется в сливной патрубок.

– Да, в сливной патрубок. На «парубок» похоже (улыбается). Ну, в общем, он завтра после восьми вечера придет починит, откроешь ему? Я у клиента еще буду. Ну все, ладушки тогда. Мы тебе там на кухне грецкие орешки оставили, ты вроде любишь. Старушка у метро продавала. Только они не лущеные, прокали сначала в духовке минут десять-пятнадцать.

Разрубив пропотевший запах прихожей, я зашла на кухню и плотно закрыла за собой дверь. Заперлась. Выдохнула. Завтра после восьми? На столе серебрился прозрачный пакет с пирамидкой грецких орехов. И почему сестра решила, что я их люблю? Ладно, кстати, от слова «ладан». Хвостатый мешочек я продырявила пальцем, вскрыла ногтем грудную полость и высыпала ее содержимое на почерневший от времени противень, заранее попросив духовку громко сказать «А-а-а-а-а». Ее душный зев напомнил мне, что в детстве, помимо других профессий, я недолго хотела стать врачом, чтобы много писать синими ручками, которые вкусно пахнут. Родители тогда первый и, наверное, единственный раз радовались вместе со мной: в них поселилась напрасная надежда, что из священной троицы «врач-юрист-экономист», необходимой каждому человеку, первым ликом буду я, дочь родная. Мама тут же умыкнула с химзавода белый халат, чтобы я могла начать свою практику, а отец просто катил на своей одобрительной интонации во все стороны, говоря, что наша планета действительно очень больна, что ей срочно нужен талантливый врач и я, стало быть, буду трудиться на Пятом луче под руководством владыки Иллариона. На чернила, пахнущие яблоком, им было все равно.

Пятнадцать минут прошло, духовка еще раз нехотя зевнула, и я вынесла на свет лампы загорелые коконы грецких орехов. Завтра после восьми. В комнате за стенкой как будто упал, глухо ударившись, какой-то тяжелый предмет. Я рефлекторно повернула голову на звук, словно пытаясь в бетоне прожечь дыру, через которую можно было бы подсмотреть, что происходит в пространстве, где наверняка еще бродило одно из моих тонких тел. Орехи тем временем перекочевали на деревянную разделочную доску, вдоль и поперек пораженную трещинами, и теперь смотрели на меня так, словно мне волею судеб выпало привести в исполнение их смертный приговор. Спокойно, казнь пока откладывается. Нужно найти какой-то способ расколоть вашу забагрелую скорлупу, не руками же мне разламывать. Где-то у нас был маленький отцовский молоток, которым я приколачивала гвозди для старых фоторамок, из чьих окон теперь смотрят чужие люди, вот можно им. Они тебе вообще зачем, как-то раз спросила сестра. Они же все мертвые, тебе не родня, а за тобой наблюдают. Своих бы лучше повесила. Я ответила, что свои и так все видят. А эти пусть смотрят, им нужнее.

Молоток быстро нашелся в прихожей – в стенном шкафу. Благо мужчин в доме нет, инструментов мало. Через стеклянные дверные вставки, затемненные стеблевидными узорами, было видно, что света нет. Погасили, но не спят, я же знаю. Специально громко, так, чтобы им было слышно, я щелкнула деревянной ручкой молотка по коридорному выключателю и на пятках простучала обратно. Пригорюнившийся молоток прилег по правую руку от доски с орехами, и, глянув на эту миниатюру, я представила, что сейчас он – некто вроде священника, который шепчет осужденным какие-то последние, но не главные вопросы, чтобы чуть погодя, напоследок ласково протянуть им серебряный крестик для сухого поцелуя и завязать глаза. Ну, ну, тише, тише. Бог больно не сделает. Зачитывается приговор. Минуту, не дольше, но кажется, что тянется целая вечность. Я отделяю от группы смертников одного дородного детину – ну что, доигрался? – и, прицелившись, ударяю молотком по его скорлупе. Завтра. Хрустнувший череп вместе с ядром превращается в щепки. Черт, слишком сильно. Попробую полегче. Следующий мой удар не разламывает кору полностью, а откидывает друг от друга неровные полушария, которые тут же в моих руках становятся сморщенной трухой. Да как их вообще чистить?! Очередная попытка повторяет первую: удар – и мгновенная смерть. Хотя возможно, что констатация преждевременна, не знаю, как это работает у орехов. Четвертый приговоренный, о чудо, отделывается только легким сотрясением – из разбитой скорлупы вылупляются небольшие цельные кусочки, которые я сразу же отправляю в рот. У бабушки в кухонном шкафу, там, где томился дешевый чай и подгнивали сдобные печенья, всегда лежал маленький засаленный пакетик с горсткой очищенных грецких орехов. От них умнеют, говорила бабушка, отсчитывая мне на ладонь, будто это деньги, несколько светлых голов. Вот такую, хотя бы одну из таких, нормальную, полнотелую, хотелось получить и сейчас, на этой деревянной площади, но обе мои руки, которые давно уже стали левыми, принадлежат разным людям, а значит, и палач из меня никакой. К черту, к черту это все.

Прошло сколько-то времени, за окном совсем стемнело. Если бы кто-то зашел на кухню, то обнаружил бы меня откинуто-сидящей у опустевшего эшафота, со всех сторон окруженной останками размозженных ореховых долей, которые теперь придется собирать со стола и по всему полу. Я огляделась, рисуя головой прочерк: все тонуло в больничном свете горбатой лампы.