Мистер Себастиан и черный маг - Дэниел Уоллес

— Мистер Толбот, пожалуйста…

— Он был героем войны, Кастенбаум. Допускаю, он использовал там свои способности. Чтобы победить Гитлера при помощи магических заклинаний или чего-то вроде — уж не знаю. Это его аудитория. Никакого колдовства с мертвой девушкой. Это кошмар, Кастенбаум! Меня это ужасает! Если он с этим собирается к нам, мы не можем его принять. Нет, сэр. Ни сейчас, ни впредь.

— Вы совершаете большую ошибку, мистер Толбот.

— Неужели? Я так не считаю.

В трубке щелкнуло, и воцарилась тишина. Но Кастенбаум еще долго не клал ее, прижимая к уху, пока подключившаяся телефонистка не поинтересовалась, не желает ли он сделать звонок.

После этого один за другим посыпались отказы. Нью-Хейвен, Бостон, Скрантон, Берлингтон, Ричмонд, Вашингтон… Каждый находил свою отговорку. В Бостоне причины были религиозного свойства («Думаю, это намек на то, что Христос был просто очередным фокусником»). В Нью-Хейвене — более приземленного: а если она не вернется к жизни, если что-то пойдет не так, что тогда? Что они будут делать с мертвой женщиной на руках? Кастенбаум пытался убедить их, что это всего лишь трюк, такой же, как любой другой, но, когда его просили раскрыть секрет, он вынужден был признаваться, что не знает, мол, проклятый закон магов и все такое. Ричмонд заявил, что номер просто неподходящий, ясный и простой. Не семейное зрелище, какое они ищут. А Скрантон — Скрантон сказал, что пока он не уберет девушку и не придумает что-нибудь более традиционное, патриотичное, они не желают его видеть. И точка.

До ланча он принял девятнадцать подобных отказов по телефону — это были все ангажементы, кроме одного. О последнем отказе сообщили телеграммой. Он прочитал ее, прикончил бутылку и подвел итог утру:

— Мне конец.

И он был прав.

К половине четвертого Кастенбаум был сильно пьян, очень, очень сильно, но еще сохранял остатки памяти, чтобы понимать, что пьян и что пьет давно, во всяком случае набрался серьезно и, возможно, вообще не делал перерывов со вчерашнего утра. Потом засомневался, что был по-настоящему трезв — хотя бы несколько минут — всю последнюю неделю и несколько недель до нее. Не плавал ли он, по сути, в легком алкогольном тумане все это время? Плавал. Да кто его знает?! Он уже фактически забыл, что значит не быть под парами, — в таком состоянии он находился, наверно, годами. Что объясняло всяческие глупости, которые он совершил во взрослой жизни, все его дурацкое честолюбие.

Благодаря бутылке.

С этим прозрением он отправился к Генри, дорогу к которому нашел бы, даже ничего не соображая.

— Ты пьян, — сказал Генри.

Кастенбаум улыбнулся, покачиваясь.

— Пьян? Действительно. Нагрузился под завязку. А ты чем оправдаешь свой вид?

Потому что Генри, по крайней мере на мутный взгляд Кастенбаума, сам выглядел не бог весть. Даже хуже, чем накануне. Изможденный и трясущийся, невыспавшийся, совершенно больной. В майке и черных вчерашних фрачных брюках, он был похож на уличного бродягу в неудачный день. Кастенбаум постарался не слишком задумываться об этом.

Он проковылял в комнату, снял воображаемую шляпу и с притворным удивлением огляделся.

— Она все спит? Или — прости Господи — умерла? Если последнее, я с радостью подожду, пока ты поймаешь ее. Соверши свое маленькое путешествие в преисподнюю. Не то там будет не протолкнуться от больших групп туристов и прочего сброда.

В отличие от Кастенбаума, Генри счел шутку несмешной. Кастенбаум же засмеялся, и смеялся долго. Потом замолчал и внимательней посмотрел на Генри. Лицо у того было хмурое и потерянное; вокруг глаз темные круги, как синяки, а белки красные, словно налиты кровью. Он мрачно высился над Кастенбаумом. Он и всегда был выше, но сейчас казался огромным, как дерево, и Кастенбаум не был уверен, отчего это ему так кажется: то ли оттого, что он так пьян, то ли оттого, что Генри так трезв. Вероятней все же, что виноват был алкоголь, которого он на этот раз влил в себя как никогда много.

— Что стряслось, Генри? Признавайся.

На лице Генри появилось слабое подобие улыбки.

— Мы с тобой два сапога пара, ты и я, — сказал он.

— Мне тоже приходила такая мысль.

Генри бесцельно расхаживал по гостиной и говорил:

— Ты нашел меня. Как раз когда я нуждался в том, чтобы меня нашли. Тебе и минуты не потребовалось, чтобы стать другом — моим другом. И, надеюсь, ты останешься им навсегда.

— Твои слова греют мне душу, Генри. Но больше это не так. Теперь Марианна всё для тебя. Попробуй возразить, и я скажу, что ты лжешь.

— Нет, ты прав. Теперь она всё для меня.

Кастенбаум подошел к бару и с нежностью посмотрел на графин со скотчем. Если допить что осталось, хуже не станет. Не поворачивая головы, он сказал:

— Это конец, Генри.

— Чему? Чему конец?

— Нам. Представлению. Всему. Нам отказали. Хочешь верь, хочешь не верь, никто не желает видеть, как Марианна умирает! По крайней мере никто не желает платить за привилегию показать у себя наш номер. Никто. Назови любое место, и я скажу: мы там не выступаем.

Обернувшись, он увидел, что новость не произвела на Генри никакого впечатления. Он не был ни потрясен, ни опечален. Казалось, он вообще перестал что-то чувствовать.

— Ну и хорошо, — ответил Генри. — Хорошо. Я и сам подумывал, что нужно кончать. Больше того, собирался сказать тебе об этом.

— В самом деле? И когда ты собирался сказать мне?

— Сегодня. Я уже давно это понял, но не хотел признаваться себе, что пора, не хотел верить. Но больше закрывать глаза на правду нельзя. Я… мы не можем продолжать. Каждый раз, когда я ловлю ее, она все дальше и дальше от меня. Когда-нибудь…

— Дай догадаюсь: ты не сможешь вернуть ее.

Генри кивнул.

— Есть еще кое-что, Эдди, о чем я не предполагал, когда мы начинали. Дело в ее спасении. Каждый раз, когда я погружаюсь туда, за ней, каждый раз я должен отдавать частицу собственной жизни. Это мой пропуск туда. С каждым разом я становлюсь все ближе к собственной смерти.

— Ты уже выглядишь как покойник, — сказал Кастенбаум.

— Знаю. Я должен остановиться. Ты должен мне помочь.

И, вопреки внутреннему чутью, никогда не обманывавшему его, Кастенбаум неожиданно воспрянул, он вновь обрел надежду. Надежда: он уже и не ждал, что она вернется к нему.

— Да! — воскликнул он. — Да! Об этом я и говорю! Я помогу тебе, чего бы это ни стоило. — Он хлопнул друга по спине. — Конечно! Мы можем вернуться к старым проверенным фокусам! К настоящей магии. Кроликам и чтению мыслей, и к… к…. Ты это имел в виду, правда? Я сейчас же всем раструблю. В конце концов, мы сможем возродить их, дать им новую жизнь.

Но Генри покачал головой:

— Я не могу взяться за другое представление. Не с Марианной, пока она в таком состоянии. Она очень… очень слаба. Она нуждается в моей заботе.

— Но я думал…

— Я обязан посвятить себя ей, если хочу иметь хоть какой-то шанс.

— Какой шанс ты имеешь в виду? Я тебя не понимаю, Генри.

— Удержать ее здесь.

— Но если она больна, ей нужен доктор. Настоящий доктор.

— Ты не понимаешь!

Генри крепко схватил его за плечи и встряхнул. Кастенбаум пытался освободиться, но не мог, — попытался потому, что впервые за время их знакомства по-настоящему испугался. Испугался Генри.

А Генри словно обезумел. Притянул Кастенбаума к себе, по-прежнему крепко держа его за плечи. Их тела соприкоснулись. Генри прошептал в ухо Кастенбауму:

— Ты не понимаешь. Не понимаешь, какие силы объединяются, чтобы уничтожить нас. Силы зла. Это не сказочки для воскресной школы, Эдди. Дьявол существует. Он реален. Он живет. И у него есть план. Я знаю его, потому что только тем и занимался всю жизнь, что изучал его, пытался понять. И, думаю, мне это удалось. Думаю, удалось.

Кастенбаум затаил дыхание. Перестал моргать. «Не шевелись, — мысленно сказал он себе. — Исчезни».

— Это очень просто, Кастенбаум. Его план. Первым он забирает слабейшего из нас. С этого он начинает. Это имеет смысл, как по-твоему? Слабейших из нас. Женщин. Слабую половину, правильно? Женщины — они слабые, потому что чувствуют так глубоко. И он этим пользуется, чтобы завладеть ими. А когда они умирают, сильные мужчины, как бы ни были они сильны, тоже становятся слабыми. И так по одному он заполучает всех нас. Всех нас. Пока мы не начинаем бороться с ним. Сопротивляться. Пока мы не скажем ему: «Нет. Нет, хватит».

— Хватит, — проговорил Кастенбаум тем же низким шепотом. — Хватит! Ну вот! Я сказал.

Генри отпустил его плечи и отступил на шаг.

— Я не могу умереть, Эдди. Время еще не пришло. У меня есть собственные планы. Вот почему мне нужна твоя помощь.

— Ну конечно, Генри, — сказал Кастенбаум, пятясь. — Можешь рассчитывать на меня.

Генри взял Кастенбаума за руку и отвел в ванную. Там они встали перед зеркалом и посмотрели на себя. Потом Генри открыл шкафчик и достал баночку черной, как вакса, краски. Открыл ее, взял кисточку и начал наносить краску себе на лицо, пока не покрыл его целиком, пока не стал черным, совершенно черным, и белки глаз сияли из этой черноты, как лучи света.