Декоратор. Книга вещности. - Тургрим Эгген

В такие моменты я бываю неадекватно неловок, надо признать. Мой психиатр считает, что я не умею выражать свои чувства. Но когда она, грубовато проведя рукой по моей голове и погладив мой свежий ёжик, уходит в спальню, может, переодеться, я решаю действовать. Двумя быстрыми шагами я нагоняю её, хватаю сзади, правой рукой за бедро, а левой за живот под самой грудью и, цепко держа, прижимаюсь к ней. Я сделал всё правильно, тело её обмякает, она не думает противиться; притягиваю ещё ближе, её круглая попа, эфемерно прикрытая тюлем, трётся о мою ширинку, распираемую изнутри.

Так мы стоим какое-то время. Она неописуемо хороша на ощупь. Мне надо поцеловать её, поэтому я отцепляю правую руку, осторожно поворачиваю влево её голову, вижу, что глаза закрыты, и пробую дотянуться до её губ губами, но попадаю криво. Я лишь вскользь касаюсь её кораллов своими узкими (и всегда сухими) губами, повторяю попытку, попадаю точнее и впиваюсь по зубы, она пассивна, но всё равно поцелуй божественный. Левая рука выходит из-под контроля моей ослабевшей воли, покидает живот и благоговейно обхватывает правую грудь Сильвии, обтянутую зелёным тюлем, из-за которого она кажется более голой, чем нагая. Я перебираю пальцами, нащупывая сосок, и зажимаю его между большим и указательным пальцами. Мне кажется, она тонюсенько охает в ответ.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — говорит она.

Я слышу её, но не унимаюсь, только отпускаю сосок. Я склоняюсь над её шеей и целую так мягко и нежно, как только могу. Почти никто из женщин, пишут в книгах, не может устоять против быстрых поцелуев в шею.

— Сигбьёрн? — она произносит имя громко и чётко.

— Да? — говорю я, но звучит как хрюканье.

— Сигбьёрн, так не пойдёт.

— Что не пойдёт?

— Пусти меня!

Я не собираюсь отпускать её. Ещё чего. Я медлю.

— Пусти, чёрт возьми!

Ладно, отпускаю. С чего она так взъелась?

Она оборачивается, лицо не сердитое, но усталое. И по-прежнему, не боюсь этого слова, прекрасное.

— Прошу прощения... — говорю я.

— Не за что. Только не надо так заводиться.

Сказано дружелюбно, а обожгло, будто метель хлестнула в лицо, и не только в лицо.

— У меня и в мыслях не было, — говорю я.

Такое ощущение, что Сильвия вдруг заметила, как мало на ней надето, вернее, насколько этого недостаточно. Она обхватывает руками грудь и говорит, смеясь и пуская пузыри:

— Про то, что у тебя было в мыслях, есть разные мысли. Но всё в порядке. Это не страшно. Ты не будешь киснуть?

— Нет, — говорю я, храбрецки улыбаясь.

— Лады. Сигбьёрн, теперь иди домой баиньки. Мы оба устали.

Я тут же ощущаю безмерную усталость. До чего умна эта женщина!

Сейчас важно действовать быстро и безошибочно.

— Спасибо за приятный вечер, — бодро говорю я.

— Ночь, — поправляет она. — Уже половина четвёртого.

Она улыбается. Улыбка отчего-то невесёлая.

Мы двигаемся к выходу, тоже как бы в ритме танца. Я распахиваю дверь.

— Спасибо за танец, — говорю я.

— Да не за что, — говорит она. — Не забудь пальто.

— Очень даже есть, — отвечаю я, снимая пальто с вешалки, унизанной причудливыми шляпами, и подставляю щёку для прощального поцелуя.

— Спасибо за компанию, Сигбьёрн, было мило, — говорит она, прикладываясь губами к моей щеке.

Мило. Я захлопываю за собой дверь. Щека горит, будто на ней поставили клеймо раскалённым железом.

Хоть я и выпил, уснуть этой ночью не могу. Даже после того, как кончаю прямо в белое ручное полотенце. На стоящее перед глазами видение танцующей Сильвии. Два раза подряд.

Встав в лёгком похмелье, я мучаюсь двумя противоречивыми чувствами: с одной стороны, раскаянием, зато с другой — сладостным предвкушением. Раскаяние объясняется опасением, что я натворил-таки дел наверху, у Сильвии. Я всё помню в мельчайших подробностях, но помню также её фразу: «Всё в порядке. Это не страшно».

Не стоит сбрасывать со счетов, что мой неожиданный страстный порыв не мог ей не польстить. Она искушала меня, заводила, с умыслом и тщанием провоцировала, но моя реакция в последний момент слегка обескуражила её. Слов нет, я вёл себя наивнее некуда, дал себя завлечь, опрометчиво позволил ей показать танец, неотвратимость воздействия которого ей хорошо известна. По размышлении я вижу, что опьянил меня не только танец, но и само место подействовало на меня как галлюциноген, эти горы бессмысленных и бесполезных предметов, цветовые эффекты, слоны... я был не в себе. Она построила себе мирок, искажающий чёткость мыслей, от него и у меня голова пошла кругом, как это легко случается. Я безумно чувствителен к предметной среде.

Но, повторю её слова, всё в порядке. Взвешивая в уме эту фразу, слово за словом, я принимаю её как окончательный диагноз, и стыд, сковавший меня на секунду, рассеивается, а вместо него меня переполняет то самое предвкушение, сладко-сладостное. Я осторожничаю дать ему название, обозвать его влюблённостью, или влечением, или чем-то в таком роде, но я позволяю себе поваляться лишку в кровати, отдаваясь этому чувству, очень приятному.

Без сомнения, она ждёт, что я появлюсь. Женщины разыгрывают эту партию по нотам: дают тебе кроху того, чего ты хочешь, а потом отступают и ждут. Намерен получить всё сполна? Изволь, потрудись. Прояви увлечённость и упорство. От тебя ждут звонков, приглашений в модные места и прочее. Возможно, подарков. Хотя Сильвия знает, что мы не можем играть по обычным правилам, мы должны скрытничать. Прежде я никогда и представить себе не мог, что стану крутить любовь у Катрине за спиной. До вчерашнего вечера я считал, что подобное, как говорится, «не в моём вкусе», но теперь я знаю правду — прежде я не имел о «подобном» представления. Из книг, пьес и рассказов окружающих я знал, что такое случается, более того — что это закономерно, но до сих пор я, можно сказать, оголтело отвергал возможность дилеммы такого рода как несчастья, настигающего лишь нарушителей границ дозволенного. Теперь я вижу, что заблуждался.

И откуда мне знать, раз уж на то пошло, что у Катрине нет связей подобного рода? Возможностей у неё предостаточно, да те же регулярные ночёвки в Стокгольме, например. Вот был бы смех, если, пока я тут терзаюсь — виноват, с «терзаниями» я поспешил, — она давным-давно завела себе bel ami и живёт двойной жизнью без видимого урона нашему союзу. Склонен ли я так думать? Нет. Но возможности такой я отныне не исключаю. Мы никогда не обсуждали этого серьёзно — чего мы ждём друг от друга с точки зрения искренности и верности. Блистательное отсутствие договорённостей на эту тему я истолковал как сами собой разумеющиеся, не требующие дискуссий требования искренности и верности. А что, если я ошибался? Если разговоры на эту тему не велись, поскольку были неприятны, не мне, но Катрине?

Одно я знаю наверное: я лично эту тему поднимать не намерен.

То, что я так дотошно и откровенно — по крайней мере, с самим собой — рассуждаю об измене, или шагах, которые к ней приведут, не означает, что в наших с Катрине отношениях мне почудилось «охлаждение». Во-первых, нет, во-вторых, пылкостью они никогда не отличались. Рискуя забыть тот накал страданий, и её, и моих, которые свели нас вместе и предопределили наш союз, я смотрю на наши с Катрине отношения как на деловые. Описывая их, я часто и охотно пользуюсь даосскими образами инь и ян: целостный круг, скроенный из двух одинаковых фигур, более всего похожих на близнецов в утробе. У белого плода чёрный глаз, у чёрного — белый; в каждом частица другого. Изображение не соперничества, но баланса и гармонии. Дополняющих друг друга плюсов, в том числе, хоть и в меньшей степени, в сфере секса. Наши отношения устроены на манер братско-сестринских, и до сих пор я видел в этом их силу, этим объяснял их ясность и прочность, особенно заметные на фоне истеричной личной жизни наших приятелей, с бесконечными ссорами, съездами-разъездами и трагическими травматичными разрывами.

Взявшись характеризовать мои отношения с Сильвией, я вынужден отказаться от единства инь-ян как модели возможных отношений. Маловероятно, чтобы у нас нашлись точки соприкосновения. Поэтому не пригодится и выражение «дополнять друг друга», ибо оно предполагает значительный объём не нуждающихся в дополнении совпадений, а об этом речи нет. Здесь эффект основан на контрасте. Образ, устраивающий меня эстетически и, насколько подсказывают мне опыт и сердце, верно передающий суть — вписанный в квадрат круг. Эти фигуры хоть и подчиняются одному закону бытия, различны в корне. Мне не претит сравнение с квадратом — для меня это совершенная форма (меня иногда зовут «перпендикуляром»). Круг же идеально подходит для Сильвии, даже визуально. Так она уже обустроилась в моём восприятии, все эти округлости и изгибы, которые Мис ван дер Роэ называл субъективными формами, но которые стремятся быть сведёнными к объективно прекрасному, к кругу. Любой круг вписывается в квадрат. При этом обнаруживается, что на самом деле у круга и квадрата есть точки соприкосновения, их четыре, по одной на каждую сторону света: северная, южная, восточная и западная. Этого достаточно, чтобы постулировать связь двух объектов (что никак не отменяет напряжения между ними). Квадрат стискивает крут в объятиях, а кругляшечка пухнет, пыжась заполнить квадрат своей самобытностью, пока соприкосновение не становится зримым фактом.