Скрижали - Владимир Файнберг

В квартире стекла дрожали от грохота. Сизый дым солярки застилал за окном кроны тополей.

Анна уже проснулась. Вошла в кухню после душа — молодая, статная, в красном спортивно–тренировочном костюме. Увидела клубнику. Подошла к окну, пристально посмотрела вниз, захлопнула фрамугу, сказала:

— Смрад. Дышать нечем.

И стала мыть клубнику в дуршлаге. Порцию за порцией. Перекладывать в большую миску. Сказала:

— Как они там работают? Надо угостить. Сейчас отнесу, и будем завтракать.

Остановил её, заорал, полный ревности к этим красавцам:

— Да я на последние деньги, для тебя же!..

Посмотрела ничего не понимающими глазами. Ни слова в ответ. В конце концов сам взял миску. Отнес. Итальянцы были тронуты. Хватило на всех.

— Господи! Мне и в голову не пришло, а ей пришло. Смотрела непонимающими глазами. Оскорбил, не извинился даже. Умерла… Чего же я стоʹ ю со всеми своими идеалами? Господи, в душе всех осуждаю, всех сужу. Учеников разогнал, разочаровался, а ведь в том, что они такие, виноват только я. Не сумел поднять их к Тебе. Не смог. Не выложился до конца. Борю Юрзаева презираю, Борю — несчастного, с его раком щитовидки, его дамокловым мечом. Господи, кроме Тебя никого у меня нет. Никого. Знаю, без Тебя ничего не могу. Помоги мне, прости меня. Ты держишь Землю и звезды, и они не падают. Ты можешь все. Вразуми меня, Господи…

Опустошенный, Артур едва собрал силы подняться с колен, повалился на постель. Ломота в спине не давала уснуть. Боялся застонать. Боялся разбудить девочку, спящую где‑то рядом.

«Отец Александр остался в своих книгах, в сердцах своей паствы, а вот об Анне, никому не известном человеке, кроме меня не знает никто. Она существует только в моём сознании, пока я жив. И так же мама моя, отец. Все, кого знал, кто ушел… Но как же бабочка?! Тропическая бабочка, что билась среди снежинок об окно? А голос Анны? Значит, и помимо моей памяти все они где‑то есть? Господи, прости мне моё неверие! Ведь Ты обо всём рассказал, написано в Евангелии. Внятно. Открытым текстом. Какая же во мне косность, сопротивление, цинизм организма, напуганного перспективой смерти. Ухмылка дьявола, гипноз, под которым держат человечество…»

Ломота в спине, как ни странно, лишь подстёгивала мысли, они текли сами по себе, как неведомый поток за чернотой окна. Артур корчился, катался по постели. Хотелось растереть спину между лопатками, не доставали руки.

«…Снимал гипноз обыденщины отец Александр. И то после убийства всё постепенно затягивается тиной. Паства разбредается по другим церквам, другим приходам. Священники — с одной стороны, в шитых золотом рясах, пузатые, мы — с другой. Христос беден. Среди людей. Иерархи отдельно. Со своими обрядами. А что я могу? Господи, что я могу? Вразуми, Господи! Христос не берет мзды ни за что. А церковь? За каждую требу! За каждый шаг. Господи, уже осуждаю церковь! На что существовать ей, церкви? А на что существует Христос? Идет бедный, негде голову приклонить, переночевать. Не просит, не требует. Принимает лишь то, что добровольно подносят. От сердца. И целит бескорыстно. Господи, хоть в этом следую за Тобой. Но вот настанет утро, и придут за мной. А я ничего не могу. Не знаю, как лечить девочку. Господи, вразуми!»

Вдруг увидел он свою комнату в Москве. Висящую в правом углу над секретером деревенскую, закопчённую от пожара, чудесным образом попавшую к нему икону Христа. Нет, Артур не задремал, не забылся. Сознание, несмотря на бессонную ночь, работало с небывалой ясностью.

Лик смотрел на него светло и в то же время скорбно. Христос словно сожалел о чём‑то… Глаза Его ожили, повернулись направо. Повеление читалось в этом взгляде. Артур тоже перевёл взгляд.

Справа, на своём месте, висела небольшая, совсем новая икона целителя Пантелеймона. Она была специально исполнена для Артура — в подарок от вылеченного им иконописца.

Целитель поднял руку, повёл её вниз так, что она вышла за доску иконы. Это движение повторялось и повторялось. Артур понял, ему хотят внушить что‑то важное.

…Вверх, потом чуть вбок и вниз, вниз… Вверх, чуть вбок, вниз…

В ту секунду, когда Артур осознал, какую информацию передаёт ему целитель, в ту же секунду боль из спины ушла, исчезла. Словно выключили.

Он лежал распростёртый на постели здесь, в пустынном оазисе, в глубине Средней Азии. Все так же шумела за окном вода. И опять сквозь потолок, сквозь крышу проступило небо, рассвеченное встающим солнцем. И сонмы звёзд.

Он встал, толкнул дверь, ведущую на веранду. Осторожно прошёл по плотному облаку её деревянного пола и в разрыве зелёных кустов увидел сверкающую поверхность стремительного потока. Это был канал.

Артур разделся донага. Швырнул своё тело в живое тело воды. Течение подхватило, понесло. «Вода вся, на всей планете — один одушевлённый организм. Одно существо. Каждая капля — клетка организма — держит всю её генетическую память, информацию. Вода знает. Чувствует. Каждая капля тянется к другой, как капелька ртути. Стремится в одно. Ручей — к реке, река — к морю, море — к океану», — думать и плыть в неожиданно тёплой воде было легко, привольно. Течение работало за него, оставалось лишь подгребать руками, чтоб не уткнуться в крутые откосы, заросшие прошлогодним высохшим камышом, сквозь который пробивалась зелёная поросль. Артуру казалось, что думает не он — кто‑то другой, огромный, мудрый: «Не зря человек на восемьдесят процентов состоит из воды… Вода принимает, хранит любую информацию, может донести её куда угодно. Ты же сам насыщаешь нужной информацией стаканчик с водой, даёшь выпить больному, и тот выздоравливает. Сам пробовал — вода при этом изменяет вкус, учти, она меняет и цвет. Ты был невнимателен. Это правильно, что сейчас приобщился воде. Водой крестил тебя отец Александр…»

Возвращаться вплавь против такого течения было невозможно. Артур уцепился за камыши, вышел на берег. Вокруг никого не было. Он пробежал к кустам, где оставил рубаху и брюки. Оделся.

Как ладонь матери, коснулась лица тёплая ласка солнца. Волосы были мокры, рубаха прилипла к мокрой спине.

Через веранду вернулся в комнату, и словно не возвращался в неё — всё было видно вокруг: солнце, канал, звезды…

То, прежнее состояние, какое грянуло в сторожке Исмаила, вернулось полностью. Он взглянул на бумажную иконку Христа.

В дверь постучали. Вошло светящееся человеческое существо. Оксана. Мать Аи. Звено эстафеты от самого начала, от самого первого человека. И вот эта эстафета, эта стрела, летящая в будущее, должна была прерваться, упасть в землю…

— Як же вы купались? В канале водяные змеи кишат. Мабуть, могли покусать. Покушаете? Не вечеряли…

Она явно дорожила возможностью говорить на родном языке, видеть, что её понимают.

— Сначала девочка, — сказал Артур.

В дверях появился Бобо. Заспанный. По пояс голый. Сначала Артуру показалось, в комнате потемнело. Это была темно–коричневая мгла, исходящая от головы Бобо, от всей его фигуры.

— Ну, что? Готовы? — спросил он, не скрывая брезгливой гримасы. Втроем они прошли верандой. Миновали одну дверь, другую. Оксана открыла третью. Артур мысленно перекрестился. Ступил через порог.

Из полутьмы его встретил взгляд человеческого существа. Напряженный. Вопрошающий.

— Кровиночка моя, це тот доктор, с самой Москвы.

Укрытая до подбородка девочка, очевидно только что умытая и причёсанная матерью, продолжала напряжённо смотреть…

— Здравствуй, Ая. Меня зовут Артур. Можно сесть рядом с тобой?

Она заморгала.

— Ты что, не можешь говорить? — Он присел на край кровати в ногах больной, подумал: «Неужели и дыхательный центр отказывает?»

— Могу, — тихо произнесла она.

Девочка была непохожа на мать. Миндалевидный разрез глаз, припухлые щеки, иссиня–чёрные волосы, подвязанные красным бантом. Она обладала той своеобразной красотой, какую иногда дают редкие в этих местах смешанные браки.

— Це её снимки, — Оксана взяла со столика, где лекарства стояли вперемежку с куклами, большой конверт, подала Артуру.

Он посмотрел на свет рентгенограммы шейного отдела позвоночника. До операции. После операции. Здесь же, в конверте, находилось и медицинское заключение консилиума московских врачей. Оно, в сущности, было смертным приговором Махкамбаевой Ае Тимуровне, одиннадцати с половиной лет. В конце сообщалось, что пациентка выписана из клиники под расписку отчима.

— Мабуть, поглядите, яки лекарства она принимает? — спросила Оксана.

— Да он не врач. Писатель, — саркастически произнёс Бобо за спиной Артура. — Что ты ему суёшь?

— Мабуть, надо поглядеть ручки, ножки? Не может двигать ничем дитё. Пальчиком шевельнуть не может.

Артур встал. Шепотом, так же тихо, как могла говорить Ая, попросил их выйти.

На пороге Бобо обернулся:

— Мне этот ребёнок дороже жизни…