Одиночество мужчин - Юлия Рублева

Я сползла с кровати на пол, понюхала и потрогала розы, нашла в ветвях открытку с чудесными словами, и узнала наконец-то, как зовут неизвестного мне дарителя. Розы были ошеломительные, красные и крупные, и их было много.

А через три часа, когда мы с Алисой едва выползали из постелей, приехала Манечка. Мы повели ее смотреть корзину, а потом она усадила нас в машину и повезла в Иудейскую пустыню. Это был последний мой день в Израиле.

Мы ехали по дороге, вдоль которой примостились темные арабские деревушки, и девочки говорили, что иногда дорогу обстреливают. Все это я читала у Дины Рубиной, но никогда даже не думала, что увижу это своими глазами. Маня гнала машину, кругом было солнечное, охряное и просто желтое, а вверху – синее.

Мы приехали к ней в гости, были накормлены, и я утащила из вазы несколько полосатых игл дикобраза, который обронил их, шляясь по окрестной пустыне. Потом мы надели кроссовки и поехали на гору, на вершине которой был спрятан когда-то дворец царя Ирода.

Мы поднялись наверх на машине, было безлюдно, в будке сидел русский дядька, продавший нам билеты во дворец. Мы пошли-пошли, спустились в какие-то катакомбы; внутри раскопанного относительно недавно дворца было светло, светились стены и ступени дворца мягким желтоватым светом, мы заворачивали, заворачивали и потом пошли наверх, наружу, к самой макушке горы, где был, наверное, тронный зал.

Я никогда так не мучилась физически, взбираясь на огромные гладкие светлые ступени, которые с каждым шагом, с каждым поворотом становились все круче и круче, и вот они уже каждая мне по колено, а потом и выше, я плетусь за девчонками последняя, кроме нас – никого, и я, плюнув на гордость, в конце концов становлюсь на четвереньки и лезу вверх, помогая себе руками, мне было невмочь издавать какие-то звуки. К тому времени, когда мы поднялись, я просто пыталась дышать. Говорят, когда-то по этим ступеням взбирались водоносы, доставляя царю кувшины с водой, – я страшно зауважала и пожалела неведомых водоносов.

Наверху било солнце, а вокруг волнами лежала пустыня, цветом похожая на овсяное печенье. На обзорной площадке стояли скамейки и топталась какая-то иностранная съемочная группа. Я очутилась на скамейке и отказалась с нее вставать.

Мои подруги были при этом вполне живыми и даже могли разговаривать.

– Посмотри, – сказала Алиса, – видишь – Иерусалим?

И тогда я своими глазами увидела то, о чем раньше только читала: маленький город вдалеке светился. Над горой стояли облака, бросая гигантскую тень на пустыню, вокруг нас внизу простиралась тень от самой горы, и только Иерусалим вдали на холмах купался в солнце, как заговоренный, светясь бело-розовым нежным светом. Тень от облаков обтекала его со всех сторон, не трогая. Я навсегда это запомнила…

Я подобрала на горе два светловатых камня – на память, они у меня лежат на столе.

А потом мы спустились, уехали обратно в Иерусалим, попали там под дождь, бегали по лавочкам, обсуждали косметику и юбки, я мерила платья, мы говорили о мужчинах и мальчиках. Это был самый девчачий день в моей жизни. Я так и вижу – оживленная, смеющаяся Манечка напротив, рядом свалены пакеты-пакеты-пакеты, внутри блузки, платья и кремы, слева от меня Алиса потягивает прохладный сок через трубочку, передо мной на блюдце лежит темное печенье цвета вечерней пустыни, в чашке дымится кофе с корицей, пахнет недавним дождем и светятся витрины кофейни.

– А он!.. – рассказывает Маня.

– И тут он… – говорит Алиса.

– Он такой… – говорю я, и мы говорим, конечно, о любви.

На следующий день я улетела в Москву. И впервые в жизни при возвращении домой заплакала, неожиданно для себя самой, в тот момент, когда самолет коснулся холодной взлетной полосы в Домодедове.

Просто так

Крокодиловые сапоги

Я приезжаю в Иерусалим как в деревню к бабушке в детстве – отоспаться и погулять на свежем воздухе. В этот раз я выспалась довольно быстро и в субботу пошла гулять по Кинг-Джордж, по Яффо и прочему центру.

Дул ветер и мел бумажки, все лавочки и магазинчики были уже закрыты, на пустынных улицах время от времени встречались семьи с многочисленными детьми, идущие в гости с гостинцами и свежеиспеченными халами. Был шаббат: время отдыха от трудов. У своих друзей в этом городе я учусь безмятежности: невзирая на взрывы, они живут вовсе не в ожидании Мессии. У израильских тетушек можно перенять умение заполнять свою жизнь уютной мелочевкой:

– Алиса, Гришенька ел селедку под шубой? Ел? Я там вам послала два вида: с яйцом и без. Пусть он скажет, какая ему больше понравилась.

Многие люди, я знаю, живут в ожидании грандиозных событий, и, прожив какую-то часть жизни, страшно разочаровываются: «Оскара» не дали, на обложку «Форбса» не поместили, принц или принцесса предложение руки и сердца не сделали, а жениться пришлось с одноклассником Трубачевым, который к сорока обрюзг, поплыл и обленился. И «бентли» не купили. «Хаммер» осилили, а «бентли» нет. И в этом разочаровании можно так и доживать, если не ввести в свою жизнь череду крошечных удовольствий. Ведь смыслы в нашей жизни мы не можем отыскать раз и навсегда: их приходится придумывать на каждом этапе. Иногда, если ничего не происходит, смыслы бывают совсем маленькие.

А иногда эти маленькие смыслы превращаются в очень большие. Мама моей иерусалимской подруги болеет одной из тяжелых форм рака. Более жизнерадостной женщины я не встречала. Она отлично выглядит, всегда при макияже, а волосы уже отросли после химиотерапии, и она их всегда, всегда укладывает. Мы говорим с ней о сексе, мужчинах, кулинарии и шопинге.

Более грандиозного события, чем собственная смерть, сложно себе представить. Ей приходится делать химиотерапию, очень много и часто, и она на обезболивающих. Иногда ее мужество и жизнелюбие ей отказывают, и она начинает упрямиться и говорить, что, пожалуй, сдастся, что больше никуда не поедет и не ляжет ни под какие капельницы, и в последний раз моя отчаявшаяся подруга пожаловалась своей кузине в Москве, что у нее опускаются руки.

На том конце провода потребовали к телефону бунтующую маму и томно сказали:

– Вера, я слышала, что ты собралась в скором времени помереть, потому что тебе все надоело. Очень жаль, я как раз купила крокодиловые сапоги от Донны Каран, и они мне малы. Собралась подарить тебе, но раз уж так выходит, придется кому-то отдать.

Упрямая Вера помолчала ровно две секунды и сказала:

– Крокодиловые? Придется жить.

Сны и секреты

Мы завтракаем с приятелем в кофейне, обычный почти деловой завтрак, просто потому, что больше нет времени увидеться и поболтать, кроме как утро буднего дня. За это время ему ровно пять раз звонит жена, и от звонка к звонку его лицо мрачнеет. После последнего раза он раздраженно говорит:

– Я ее очень люблю, но она почему-то считает, что мы абсолютно все должны делать вместе.

– Может, она по тебе скучает? – спрашиваю я.

– Может, – говорит он, – но я бы скучал по ней больше, если бы она давала мне дышать. Понимаешь, я о ней знаю все – каждый вздох, каждый сон, каждую мысль, и сначала это лестно, а потом утомляет.

Женщины иногда просыпаются утром с улыбкой, которая кажется их мужчине загадочной.

– Что тебе снилось? – пристает он.

– Ерунда всякая, – улыбается она.

Он думает об этой «ерунде» до вечера. Я не скажу вам, что ей снилось, – мало ли что снится женщинам, это неважно. Делиться своими снами хорошо, и иногда это создает особую интимность, но не всеми, не всеми снами нужно делиться.

Моя мудрая подруга, живущая в другом городе, говорит: «Женщина счастлива, если умеет ценить свое одиночество: в этом состоянии можно уметь быть наполненной. Всякой ерундой, да, – читать книжку в кофейне, смотреть в окно, думать о чем-то своем, неважно». А я вспоминаю всеобъемлющий страх современной горожанки перед одиночеством, страх, который заставляет суетиться и выплескивать все свои сны и секреты, выбалтывать их любимым мужчинам и всему миру в социальных сетях, и мне хочется сказать: остановитесь. Если вы хотите сохранить то, что вы называете любовью, влечением, загадкой, необъяснимой словами, открывайте все свои ящики, допускайте в подзамочные записи, но один, хотя бы один ящичек держите на замочке, и пусть там хранятся некоторые ваши сны и секреты. Даже если мужчина знает все тайны вашего тела, до этого ящика ему не добраться. И его существование он точно чувствует, пытая вас, допрашивая, заглядывая вам в глаза, пытаясь постичь вашу непостижимость.

Лешкина баба

У Марины были тонкие запястья и прозрачные фарфоровые пальцы. Лешка ею страшно гордился: она знала четыре языка, имела безупречные манеры, тихий голосок и так аккуратно клала вилкой в рот кусочек любой еды, что он не мог уследить, когда она его открывает.

Точно так же во время секса она аккуратно открывала губки и исторгала тихий стон. Лешка не то что бы ее безумно хотел, но от восторга общим совершенством тела, от тонкого изгиба талии, от словно выточенных коленок в нем поднималась волна восхищения и благодарности, и секса у них было много. Добиться этого аккуратного единственного стона ему было сложно, но он старался и добивался.