Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин

Бабушка Хельга, как я понимаю, тоже опускала то, о чем ей было слишком тяжело думать. Обычно она рассказывает об украшениях, которые ее мать запекла в марципан, о том, как плохо к ней относились в Швеции, и о вечно не улетавшем из аэропорта Бромма самолете.

Мне вспоминается один из дней, когда я зашел ее навестить прошлой зимой. Я приготовил еду, которую она, как обычно, забраковала, но все-таки съела, а затем мы пили кофе и играли в карты. Я намеревался разузнать побольше об ее детстве, но случай никак не подворачивался. Поэтому мы болтали о разных других вещах. О жизни, о родственниках и о моих детях. В какой-то момент нашей беседы бабушка, по-моему уже в тысячный раз, объяснила мне, насколько именно я meshuggah, раз назвал своего третьего сына Мосесом. Тут я, наконец, всерьез разозлился и спросил, что она, собственно, имеет против его имени.

Ее реакция оказалась неожиданной. Она долго смотрела на меня так удивленно, будто я пришелец с другой планеты, а потом тихо сказала:

– Дорогой мой Данниле. Я знала в Берлине так много Мосесов. Так много чудесных еврейских мальчиков, которых уничтожили.

И тут в ее обычно столь непроницаемом лице словно бы приоткрылась щелка и возник маленький проблеск того, что скрывалось под “броней”. Как будто на мгновение, сквозь морщины и прочие признаки возраста, проглянула избалованная маленькая соплячка из Берлина. Та самая, что была окружена любящими ее людьми и жила под чудесным колпаком, где не было ничего невозможного. Наверное, поэтому ей стало потом так трудно. Так это излагала она сама:

– С таким детством ты особенно не задумываешься, а когда потом все рушится, твой мир уничтожается полностью. Потому-то я и стала такой жесткой и поэтому считаю, что другие тоже могут немного больше напрягаться в этой жизни. Это не так уж сложно и совсем не обязательно уметь все, чтобы уметь жить. Но нужно проявлять человечность. Нужно быть mensch.

Теперь осталась только она – единственная из всех уцелевших, среди которых прошло мое детство. Из этих теплых, пристающих, насильно кормящих, гладящих по щеке, пахнущих чесноком, замечательных людей с исковерканными судьбами. Тех, у кого было столько еды в морозилке, что ее могло бы хватить на целую мировую войну, тех, кого я так любил. И скольким из них, несмотря на все, через что они прошли и что потеряли, все-таки удалось остаться mensch.

* * *

Допив последний бокал пива, я расплачиваюсь и, покачиваясь, возвращаюсь в номер. Там спят мои отец и сын. Я осторожно прокрадываюсь в комнату, раздеваюсь и заползаю в свободную постель. Лежу под одеялом, прислушиваясь к их спокойному ровному дыханию, а мои отрывочные мысли о прошлом и настоящем постепенно затихают и в конце концов переходят в глубокий безмятежный сон.

25. And so it goes …[41]

Выписавшись из гостиницы, мы, перед тем как покинуть город, едем на торговую площадь, чтобы в последний раз взглянуть на квартал, где раньше жила наша семья. Там я пересказываю отцу слова Лукаша – о магазине Германа и о тогдашней жизни. Немного постояв и посмотрев на поля возле площади, мы разворачиваемся и подходим к винному магазину, который находится на земле наших предков, но уже никогда снова не будет нашим.

– Давайте зайдем и оккупируем его, – предлагает отец. – Потребуем то, что принадлежит нам по праву.

– Давайте, – поддерживает его Лео.

– Ваттины никогда не сдаются! – восклицает отец. Мы продолжаем стоять, глядя на площадь, и чита ем надписи на выставленных перед магазином щитах, рекламирующих дешевое пиво и слабоалкогольные коктейли. Тут у отца возникает новое предложение:

– Оккупация отменяется. Давайте лучше зайдем в магазин и наберем столько, сколько сможем унести. А потом выскочим на улицу, побросаем все в машину и уедем прежде, чем они успеют нас остановить. Это минимум из того, что они нам должны.

– Давайте, – решительно заявляет Лео.

– Ваттины никогда не сдаются, – говорю я.

Мы серьезно киваем друг другу, открываем дверь и заходим в маленький симпатичный магазинчик с несколькими холодильниками и полками с вином и водкой. Из репродуктора льется песня Лорин “Эйфория”, с которой она победила на “Евровидении”, а за прилавком стоит молодая блондинка с голубыми ногтями и бейджиком на груди. Отец сразу решает изучить бейджик поближе.

– Анита, – радостно читает он на табличке. – It is a very Swedish name. In Sweden many people are called Anita[42].

Девушка за прилавком, похоже, не совсем понимает, что он имеет в виду, но улыбается и даже издает легкий смешок. Не знай я отца, я подумал бы, что он с ней флиртует. Но это полнейший абсурд. Ведь мы, черт возьми, пришли сюда с целью грабежа.

– Anita, it is a Swedish name, – снова пытается отец, теперь уже на немецкий манер повысив голос.

Но это не помогает. Анита по-прежнему выглядит озадаченной, что вынуждает отца сменить тактику атаки.

– Blue nails. Very nice blue nails[43], – говорит он с приятным шведским акцентом, указывая на ее ногти.

Анита со смехом произносит что-то на польском языке, которого никто из нас, трех мушкетеров, не понимает. По радио Лорин как раз дошла до припева.

– This is a Swedish song! – внезапно восклицает отец. – It really is. A Swedish song[44].

Анита снова улыбается, и некоторое время мы все стоим молча. Затем я беру несколько бутылок сока и сидра и подхожу к кассе. Беру так много, чтобы вернуть то, что принадлежит нам по праву. Правда, плачу семь злотых, говорю спасибо, и мы выходим на улицу.

На площади имеется скамейка, мы усаживаемся и смотрим на поля и вздымающиеся вдали холмы. Я отпиваю глоток сидра и протягиваю бутылку отцу. Его явно мучает жажда, поскольку напиток исчезает у него в горле с такой скоростью, будто это сок. Да, он одним махом выпивает почти все. Когда сидра остается совсем чуть-чуть, я забираю у него бутылку.

– Что ты делаешь? – спрашивает отец.

– Угомонись немного, – говорю я.

– Ты что? Мне уже и попить нельзя?

– Разве ты не собирался вести машину?

– Почему пить можно только вам? Мне тоже хочется сидра.

– Ты правда хочешь еще? Ты же у нас такой блюститель порядка.

– Неужели ты не позволишь отцу выпить немного сидра?

– Что значит “немного”? Ты осушил почти целую бутылку. А это алкогольный сидр. Он крепче крепкого пива.

– Неужели? – удивляется отец. – Почему же ты ничего не сказал?

– Я говорил. Три раза.

– Вот как.

Мы выпиваем последний глоток во славу семьи, а потом просто сидим на скамейке, глядя на площадь. Тут отцу приходит в голову, что ему хочется оставить себе на память пакет из винного магазина, поэтому мы с Лео отправляемся туда и приносим пакет. Он черный и выглядит как самый обычный пластиковый пакет, но отец все равно явно очень обрадовался сувениру.

– Это и есть наше сокровище, – довольно говорит он. – Пакет и вешалка.

– Да, – соглашаюсь я. – Хотя жаль, что нам не удалось выкопать настоящее сокровище. Археологи нас опередили.

Отец смотрит на меня крайне удивленным взглядом. Примерно так, как Хайнц посмотрел на человека, спросившего его про Дахау, и бабушка на меня, когда я поинтересовался, что она имеет против имени моего третьего сына.

– Ты ведь понимаешь, что никакого сокровища никогда не было, – говорит он чуть погодя.

– Как это?

– Это была просто выдумка.

– Как это? – снова спрашиваю я. – Откуда у тебя такая уверенность?

– Ты же сам понимаешь.

– Нет. Почему же тогда он сказал, что сокровище существует?

– Не знаю, – отвечает отец. – Вероятно, просто нафантазировал. Я думал, ты это понимаешь.

Возможно, так оно в действительности и было, и дело тут вовсе не в немцах, русских или археологах, а просто в вымысле человека с изуродованной судьбой. Человека, который, не желая говорить о том, что ему пришлось пережить, предпочел рассказать сказку – нечто обнадеживающее, историю, способную показаться его детям увлекательной. Может, и правда, может, единственный рассказ дедушки о прошлом действительно был выдумкой?

Как все было на самом деле, я не знаю и уже, наверное, никогда не узнаю. Но сейчас это не имеет никакого значения. Самое главное, что мы совершили эту поездку и добрались сюда. Пусть мы с отцом препираемся и подкалываем друг друга, и весьма сомнительно, что мы когда-нибудь поймем те принципы, по которым каждый из нас предпочитает жить, это в конечном счете не так уж важно. Потому что мы помогаем друг другу и любим друг друга, а большего, вероятно, нельзя и требовать от другого человека. Если не забывать время от времени делать глубокий вдох.

* * *

Мы продолжаем сидеть на скамейке, выжидая, пока отец напишет маме сообщение, чтобы известить ее о том, что мы едем домой. Затем встаем, прощаемся с землей предков и возвращаемся к машине. Отец усаживается на водительское место и сразу начинает возиться с навигатором.