Сойка-пересмешница - Сьюзен Коллинз

— Все еще побаливает?

Ловким движением она вытаскивает иглу от капельницы с морфлингом из моей вены и вставляет в катетер на своей руке.

— Мне урезали дозу. Боятся, как бы я не стала вроде тех чудиков из Шестого. Вот приходится одалживаться у тебя. Ты ведь не против?

Против? Как я могу быть против, зная, что Сноу едва не замучил ее до смерти? У меня нет права быть против, и ей это известно.

Джоанна с довольным видом переводит дух, когда морфлинг попадает ей в кровь.

— Пожалуй, они там, в Шестом, были не так уж глупы. Ширнутся и ну себя разрисовывать. Чем не жизнь? По крайней мере, они были счастливее, чем остальные.

За те недели, что меня не было в Тринадцатом, Джоанна набрала немного веса. На бритой голове появился мягкий пушок, и шрамы уже не так заметны. Но видно, ей еще приходится туго, раз она подключается к моей капельнице.

— Ко мне каждый день приходит этот их доктор по мозгам. Типа помогает мне прийти в себя. Как будто тип, всю жизнь проторчавший в этой кроличьей норе, может меня починить. Полный идиот. Все твердит, что я в полной безопасности. Двадцать раз на дню.

Я улыбаюсь. Действительно, глупо говорить такое, особенно тому, кто победил в Играх. Словно кто-то может быть в безопасности, где бы то ни было.

— Как ты, Сойка? Чувствовала себя когда-нибудь в полной безопасности?

— Еще бы! Пока меня не подстрелили.

— Да брось. Пуля тебя даже не коснулась. Скажи спасибо Цинне.

Я вспоминаю про защитную броню в моем костюме. Но почему тогда так больно?

— Сломаны ребра?

— Тоже нет. Сильный ушиб — это есть. От удара у тебя порвалась селезенка. Пришлось удалить. — Джоанна небрежно взмахивает рукой. — Не переживай, без нее можно обойтись. Была б нужна, тебе б пришили чужую, верно? Спасать твою жизнь — главная задача всех и каждого!

— Поэтому ты меня ненавидишь? — спрашиваю я. — Ты мне завидуешь?

— Отчасти. Но зависть не главное. Просто я тебя не перевариваю. Эта слащавая любовь, речи в защиту слабых и обездоленных. И самое противное — ты ведь даже не притворяешься, все на полном серьезе. Можешь считать это личным оскорблением.

— Это тебе надо было стать Пересмешницей. Ты уж за словом в карман не полезешь.

— Что верно, то верно. Только меня никто терпеть не может.

— Однако они тебе доверились. Чтобы меня вытащить, — напоминаю я. — И они тебя боятся.

— Здесь — возможно. Зато в Капитолии боятся тебя.

В дверях появляется Гейл, Джоанна сразу вытаскивает иглу и снова подключает меня к капельнице.

— Твой кузен меня не боится, — заговорщически сообщает Джоанна. Спрыгивает с моей потели и, подходя к двери, слегка задевает ногу Гейла своим бедром. — Правда, красавчик?

В коридоре слышен ее смех.

Глядя на Гейла, сердито хмурюсь.

— Ой, боюсь, боюсь, — тихо говорит он.

Я начинаю смеяться, но тут же морщусь от боли.

— Осторожнее. — Он гладит меня по лицу; боль утихает. — Может, хватит уже попадать в передряги?

— Я стараюсь. Но кому-то пришло в голову взорвать гору.

Гейл наклоняется ближе, глядя мне в лицо.

— Ты считаешь меня жестоким.

— Я знаю, ты не такой. И все равно это как-то неправильно.

— Китнисс, какая в сущности разница — взорвать врага в шахте или подбить в небе стрелой Бити? Результат — один и тот же.

— Не знаю. В Восьмом мы защищались. Они атаковали госпиталь.

— Да, и те планолеты были из Второго дистрикта. Уничтожив их, мы предотвратили другие бомбардировки.

— Если так рассуждать... можно найти оправдание чему угодно, любому убийству. Детей на Голодные игры тоже посылали, чтобы предотвратить бунт дистриктов.

— Не вижу связи.

— Зато я вижу. Наверное, для этого нужно там побывать.

— Отлично. У нас здорово получается ругаться друг с другом. Может, это и к лучшему. Между прочим, Второй дистрикт теперь наш.

— Правда?

На миг во мне вспыхивает ликование. Затем я вспоминаю о людях на площади.

— Что было после того, как в меня выстрелили?

— Ничего особенного. Работники Орешка кинулись на капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали. Вся страна сидела и наблюдала.

— Это у нас получается лучше всего.

Казалось бы, после потери важного органа мне должны были дать отлежаться несколько недель в постели, но врачи почему-то настаивают, чтобы я как можно скорее встала на ноги и начала двигаться. В первые дни внутри меня все разрывается от боли даже под морфлингом; со временем становится лучше. Только ребра еще, видимо, долго будут болеть. Я злюсь на Джоанну, что она отбирает у меня морфлинг, однако по-прежнему не могу ей отказать.

По Панему гуляют слухи о моей смерти, и ко мне в палату присылают съемочную группу. Я демонстрирую швы и кровоподтеки, поздравляю дистрикты с успешным объединением и предупреждаю Капитолий, что скоро мы доберемся до него.

Для моего быстрейшего выздоровления каждый день мне позволяют небольшие прогулки на поверхности. Как-то раз Плутарх присоединяется ко мне, чтобы поделиться последними новостями. Теперь, когда Второй дистрикт стал нашим союзником, повстанцы устроили небольшую передышку от войны. Перегруппировать силы, обеспечить пути снабжения, оказать помощь раненым, сформировать войска. Подобно Тринадцатому в Темные Времена, Капитолий полностью отрезан от внешнего мира и угрожает нам ядерным оружием. Однако в отличие от Тринадцатого Капитолий не в состоянии перестроиться на автономное существование.

— Какое-то время они еще протянут, — говорит Плутарх. — Безусловно, у них есть неприкосновенный запас. Но самое существенное различие между Тринадцатым и Капитолием — люди. Жители Тринадцатого привыкли к тяготам и лишениям, а в Капитолии не знают ничего, кроме «panem et circenses».

— Что это?

Я разобрала только слово «Панем».

— Есть такое древнее выражение. Сказано тысячи лет назад на латыни — был такой язык — о городе под названием Рим, — объясняет Плутарх. — «Panem et circenses» переводится как «хлеба и зрелищ». Автор хотел сказать, что люди Рима думают только о развлечениях и о том, как набить брюхо, ради этого забыли о своих политических обязанностях. И, как следствие, потеряли власть.

Что ж, похоже на Капитолий. Изобилие еды. И ни с чем не сравнимое развлечение — Голодные игры.

— Для этого и нужны дистрикты. Снабжать Капитолий хлебом и зрелищами.

— Да. И до тех пор, пока Капитолий их получал, он полностью контролировал свою маленькую империю. Сейчас он не может дать людям ничего — во всяком случае, дает гораздо меньше, чем они привыкли. Зато у нас еда есть, и за зрелищами дело не станет. Я как раз организую одно развлекательное мероприятие. Думаю, успех ему обеспечен. Все любят свадьбы.

Я замираю, будто громом пораженная, не веря своим ушам. Плутарх собирается инсценировать нашу с Питом свадьбу?! С моего возвращения я так и не решилась больше подойти к тому одностороннему стеклу, только попросила Хеймитча держать меня в курсе. Он мало что мне рассказывает. Чем дальше, тем меньше шансов. И теперь они хотят ради развлекательной программы устроить нам свадьбу?

Плутарх спешит меня успокоить.

— Нет-нет, Китнисс. Не твоя свадьба. Финник и Энни женятся. От тебя требуется только прийти и сделать вид, будто ты страшно за них рада.

— На этот раз мне не придется «делать вид», Плутарх.

Следующие несколько дней проходят в суматохе и радостном возбуждении. Разница между Капитолием и Тринадцатым проявляет себя и тут. Когда Койн говорит «свадьба», она имеет в виду, что двое людей подписывают листок бумаги и получают новое жилье. В понимании Плутарха свадьба — сотни разодетых в пух и прах гостей и пир на три дня. Забавно смотреть, как они пререкаются из-за каждой мелочи. Плутарх сражается за каждого гостя, каждую музыкальную ноту.

— Какой смысл снимать развлекательную программу, когда нет никакого веселья! — кричит он в отчаянии, после того как Койн поочередно накладывает вето на праздничный ужин, развлечения и алкоголь.

Главный распорядитель Игр не привык к экономии. Кое-как они приходят к компромиссу. Даже скромное празднество вызывает ажиотаж в Тринадцатом, где, кажется, совсем не знают, что такое праздники. Когда объявляется набор детей из Четвертого дистрикта для исполнения брачной песни, приходят чуть ли не все. Нет отбоя и от добровольцев, желающих помочь с декорациями. В столовой люди воодушевленно обсуждают предстоящее событие.

Это нечто большее, чем просто свадьба. Мы все так изголодались по чему-нибудь хорошему, что непременно хотим в этом участвовать. Плутарх чуть с ума не сходит, не зная, где раздобыть платье для невесты, и я вызываюсь отвезти Энни в мой дом в Двенадцатом, где осталось несколько вечерних платьев, сшитых для меня Цинной. Те, что я надевала во время тура победителей. Поначалу я осторожничаю с Энни. Мне известно о ней только то, что Финник ее любит, а все остальные считают чокнутой. Пока мы летим в планолете, я понимаю, что она не столько чокнутая, сколько рассеянная. То смеется невпопад, то замолкает посреди фразы. Зеленые глаза сосредоточенно смотрят в какую-нибудь точку так, что невольно пытаешься разглядеть, что же она там видит. Иногда Энни ни с того ни с сего зажимает уши руками, будто от неприятного звука. Конечно, она странная, но Финник ее любит, и мне этого достаточно.