Прощеное воскресение - Вацлав Михальский

Мария поднялась по крутым ступеням кафе выпить чашечку кофе, он был здесь отличный — это она знала точно. В этот послеобеденный час Мария была единственным посетителем кафе, в котором перебывали многие знаменитости, в том числе и русские поэты-эмигранты, стихи которых были ей близки.

— Мадам, кофе со сливками? — спросил маленький пожилой гарсон.

— Нет, без.

Попивая свой кофе в пустом кафе с красными креслами и широкими окнами, откуда открывался прелестный вид на Монмартр, Мария Александровна не думала ни о чем. Ей очень нравилось ни о чем не думать в пустом кафе, населенном призраками многих замечательных и смятенных душ, в том числе и душами русских поэтов парижан. Она любила стихи, но никогда не знакомилась с поэтами, потому что не хотела комкать впечатления от их стихов, от той волны чистых чувств, которые они поднимали в ее душе. «Там жили поэты, — и каждый встречал другого надменной улыбкой», — Александр Блок знал, что писал. Мария Александровна считала, что поэзию надо охранять от свары жизни, от ее нередкой несправедливости, жесткости, а то и грязи. Может быть, она была и не права, но придерживалась своего правила строго.

Глядя сквозь чистые стекла широких окон кафе вниз на площадь, на торговцев каштанами, на художников под потускневшими к осени невысокими кленами, Мария Александровна думала о великом беспамятстве Жизни. Прошло три года после окончания жуткой войны, а все о ней забыли… почти все… У кого погибли близкие, или кто сам был покалечен, те, конечно, помнят, а прочие спешат забыть, а прочих ведь больше, чем покалеченных и погибших. Погибли миллионы, но это для многих теперь лишь статистика — вот что страшно.

Допив свой кофе, Мария Александровна расплатилась и вышла на маленькую площадь Тертр, от которой сбегали вниз с вершины холма улочки с кабачками, кафе, бистро, с известным всем кабаре, ночными клубами, или, как именовали их в те времена, — заведениями. Она любила этот бедный район, как бы напоенный неистребимой тягой к жизни, к веселью и удали, одно из тех мест на земле, где греховность и святость царят в самых немыслимых комбинациях. Мария Александровна не раз бывала в церкви Сакре-Кёр, построенной, по слухам, на пожертвования проституток, и на монмартрском кладбище, где похоронен в числе многих Генрих Гейне, первый выдвинувший идею воссоединения Европы, идею, которая казалась в его времена бредовой и которая еще на веку Марии Александровны стала воплощаться в повседневную жизнь миллионов европейцев.

Думая о том, что неплохо бы сегодня съездить в хороший магазин и купить для себя хорошее белье (белье было ее слабостью), Мария Александровна подошла наконец к художникам, большинство из которых рисовали портреты с натуры, а те, что были не заняты, курили, переговариваясь между собой.

Она посмотрела работу одного художника, потом другого, третьего, посмотрела все внимательно и не увидела ничего интересного. Наконец она перешла к мастеру, которого давно ценила как приличного портретиста, отмеченного Богом. Художник был уже в возрасте: кругленький, в темно-серой шерстяной блузе, самопроизвольно расстегивающейся на животе, в светло-сером берете, скрывающем лысину, словом, вполне непритязательный господинчик. Но, когда он как бы невзначай, но очень цепко взглядывал на клиента, его карие невыразительные до этого глазки становились такими ясными, наполнялись таким юношеским светом, излучали такую притягательную силу, что делалось вдруг понятно: в этот миг ему подвластна суть вещей, и его внутреннему зрению доступно нечто такое, чего не увидеть простому смертному. И сам художник уже не был ни маленьким, ни богемно-неряшливым, ни старым, а преображался в мастера, приближенного к Творцу.

У Марии Александровны была манера смотреть на модель снизу вверх, медленно поднимаясь взглядом от ступней к лицу и стараясь заранее угадать, каким будет это лицо. Какие будут губы, нос, какие глаза, какие волосы, какая шея? Раньше она почти не обращала внимания на шею, а теперь, когда разменяла пятый десяток, присматривалась и к своей, и к чужим шеям очень подробно. Теперь она точно знала, что ничто не выдает так возраст человека, как его шея. Не зря стареющие дамы предпочитают носить не ожерелья, а шейные платки, свитерки под горло, стоячие воротнички и прочее в том же духе. У нее самой с шеей пока все в порядке, но она знала, что этот порядок пограничный, порядок на излете.

Остановившись в двух шагах от ценимого ею пожилого художника, она медленно-медленно повела взглядом по темной брусчатке, пока не увидела яркие желто-коричневые ботинки модели, довольно большие ботинки, видно, мужчина был крупный. Потом ее взгляд поднялся к защитно-палевым бриджам, затем к полам такого же цвета военного или полувоенного кителя. Мужчина сидел на складном брезентовом стульчике, плотно сжав колени, Мария хотела рассмотреть лежавшие на коленях кисти его рук, но увидеть их было нельзя, поскольку он держал ладонь в ладони, спрятав пальцы, которые она почему-то и хотела рассмотреть.

«Явно янки, — с неудовольствием подумала Мария, — Париж набит ими, как фаршированный поросенок гречневой кашей».

Сантиметр за сантиметром она поднимала свой взгляд. У модели была широкая грудь и нехилые, по-офицерски развернутые плечи. А вот показался и краешек загорелой, обветренной шеи.

«Лет сорока пяти. Наверное, старший офицер, что-нибудь вроде полковника. Нет, шея старовата, ему явно за пятьдесят…»

Наконец взгляд Марии поднялся к гладко выбритому подбородку, о таких говорят «волевой». Остановился на губах — полных, выразительных, еще не потерявших формы. Нос был крупный. И наконец глаза — карие спокойные глаза уверенного в себе человека. Лоб невысокий, но чистый. Седой бобрик на голове. И, что удивительно, седые волосы не только не старили этого мужчину, а даже придавали ему некоторую моложавость.

Он был сосредоточен и думал о чем-то своем, далеком от Монмартра. Наконец его взгляд скользнул по ее лицу, он обратил внимание, что его рассматривают, и сам стал всматриваться в незнакомку, как всматриваются в море или в толпу в надежде отыскать потерю. Взгляд его не был наглым, но вполне откровенным. Он что-то искал в ее лице, искал и пока не находил, но был упорен. Она тоже смотрела на него в упор. Разглядывала его чистое, загорелое, еще совсем не старое лицо, мощную шею, молодцеватый разворот плеч. Ей нравилось, как он держит спину, — да, это был, безусловно, кадровый офицер, в этом она не могла ошибиться. Мария еще раз прицельно взглянула на кисти его рук, но он держал пальцы сцепленными, и рассмотреть их было нельзя, а ей почему-то так захотелось… особенно безымянный палец левой руки… Вдруг, не отдавая себе отчета, она прошептала по-русски:

— Это я — папина дочка.

— Маруся, ты?! — Американец вскочил, роняя складной стульчик.

Она кинулась ему на шею и впервые в жизни поцеловала его в губы, крепко, длительно.

Зеваки и художники аплодировали им с восторгом. В те первые послевоенные годы такие случайные встречи были не редкость.

Он дал художнику стодолларовую бумажку, взял с мольберта его карандашный набросок на листе ватмана, другой рукой обнял Марию за плечи, и они пошли вниз с Монмартра, спотыкаясь, как слепые.

— Куда мы идем? — наконец спросил он.

— Пришли, — отвечала Мария, указывая на свое роскошное авто. Открыла перед ним дверь рядом с водителем, а сама обошла капот и села на водительское место.

— Куда мы едем? Я остановился в отеле «Ритц».

— Не в твой отель! — засмеялась Мария.

XXIII

Короткую дорогу до дома Марии пролетели молча.

— А ты хорошо водишь, — сказал гость, когда они въехали в тесный дворик и остановились.

— Все-таки я бывший инженер завода «Рено», — благодарно усмехнулась Мария.

— Ишь ты!

— Слушай, дядя Паша, а давай ты будешь просто Паша, а я просто Маша.

— Договорились. — Он полуобнял еще сидевшую за рулем Марию.

— Спасибо, — чмокнула она его в щеку. — А то я еду и думаю: кто мы теперь? Как нам называться? Вылезай, приехали!. Пойдем, Паша. — Закрыв машину, она взяла его за руку и повела за собой, как маленького. При этом ступать по земле ей было так легко, так невесомо, как будто она и не шла, а летела во сне над горами, над долами и над синими морями.

Прямо в дверях черного хода они столкнулись с тетей Нюсей, выносившей полное ведро мусора. Мария пошла с черного хода не в целях конспирации, а потому, что тут, со двора, путь был гораздо короче, не нужно было обходить дом, чтобы войти через парадное.

— Знакомься, Нюся, это Паша. О, ты с полным ведром, спасибо!

— Та мусору. — Тетя Нюся смущенно поклонилась Павлу. — Здравствуйте!

— Ничего, что мусору, — сказал Павел. — Главное — что с полным!

Наверное, вид у Марии и Павла был такой сияющий, такой обалделый, что тетя Нюся сразу поняла: «Надо тикать». Она была женщина тактичная, и ей не требовалось объяснений.