Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

спать. Годгран вскоре вернулась домой, вприпрыжку да вприскочку, как говорят жители Тура из прихода Святого Мартина, до которого было не больше двух шагов, поелику Иерусалимская улица упирается прямо в стену монастыря. Годгран вошла в комнату и освободилась от сумки, молитвенника, чёток, образков и прочей амуниции старых дев, потом сняла тушилку с углей, раздула огонь, согрелась, погладила за неимением лучшего кошку, потом сходила в кладовку, приготовила ужин, вздыхая, и повздыхала, готовя ужин, поела в одиночестве, упёршись глазами в стену, а запив съеденное, так громко пукнула, что даже король услышал, а Бопертюи воскликнула:

– Эх, кабы висельник ей на это сказал: «Благослови вас Бог!»

Оба соглядатая прыснули со смеху, а потом король, верный христианин, глаз не отрывая, проследил за тем, как старая дева раздевается, любуется собой, выдёргивает волоски, выдавливает гадкий прыщ на носу, ковыряется в зубах, в общем, делает тысячу разных мелких дел, которыми – увы! – как это ни досадно, занимаются все женщины от мала до велика. Однако, не будь у них этих мелких природных изъянов, они так возгордились бы собою, что уже никто не имел бы возможности ими полакомиться. Покончив с водными и музыкальными импровизациями, старая дева залезла под одеяло и тут же испустила потрясающий, полный испуга, изумления и восторга вопль, обнаружив наконец висельника и почуяв прохладную его кожу и её молодой дух. Смутившись донельзя, она отскочила в дальний угол, но, поскольку знать не знала, что перед ней труп, вернулась, решив, что над ней шутят, изображая мертвеца.

– Подите вон, злой насмешник! – промолвила она.

Поверьте, тон её был весьма просительным и ласковым. Видя, что гость не шевелится, она рассмотрела его поближе и, признав молодого висельника, поразилась его красоте. Тут её пробрала фантазия проделать чисто научный опыт в интересах повешенных.

– Что это она делает? – смеясь, спросил Людовик.

– Пытается его оживить. Как того требует христианское человеколюбие…

Старая дева принялась ласкать, тереть и трясти молодого человека, моля святую Марию Египетскую оживить влюблённого мужа, упавшего с неба, как вдруг ей показалось, что милосердно согреваемый ею мертвец приоткрыл глаза. Тогда она прижала руку к его сердцу и почувствовала слабое биение. Наконец, благодаря теплу постели, стараниям и горячности старой девы, что жарче дыхания африканской пустыни, жизнь вернулась к красавцу-висельнику, которого совершенно случайно недодушили.

– Вот так-то мне служат мои палачи! – снова рассмеялся Людовик.

– О, нет! Вы не посмеете казнить его во второй раз, он слишком красив, – заявила Бопертюи.

– Верно, в приговоре нет ни слова о том, что его повесят дважды, но он женится на старухе…

Тем временем добрая вековуха поспешила за лекарем, славным цирюльником, который жил при аббатстве, и быстро привела его в дом. Он недолго думая взял ланцет и вскрыл молодому человеку вену, из которой, однако же, ни капли крови не выступило.

– Ах, – горестно вздохнул кровопускатель, – слишком поздно, кровь уже застоялась в лёгких.

Вдруг показалась первая капля, за ней вторая, а потом кровь полилась струёй, и вызванное верёвкой лёгкое удушье совершенно прошло. Молодой человек воспрял, слегка ожил, однако, по вполне понятным естественным причинам, тут же ослабел и впал в столь глубокое бесчувствие и бессилие, что все его члены обмякли и поникли. Старая девушка, которая, не отрывая глаз, следила за великими и благодатными переменами в теле сего дурно повешенного, тронула цирюльника за рукав и, указав пальцем на достойный жалости предмет, с любопытством вопросила:

– Он что, теперь всегда будет таким?

– О, да, весьма возможно, – отвечал учёный муж.

– Ах, повешенный он был гораздо галантнее.

При этих словах король расхохотался. Годгран и кровопускатель, узрев его на соседнем балконе, затряслись от страха, ибо смех этот прозвучал, точно второй смертный приговор бедному висельнику. Однако король слову своему не изменил и приказал обвенчать Годгран со спасённым ею прекрасным распутником. И справедливости ради Людовик повелел дать молодому человеку новое имя – Морсоф, что значит «Отнятый у смерти» – вместо и взамен того имени, которое он потерял на эшафоте. Поскольку Годгран скопила за свою жизнь немало экю, они стали доброй семьёй, и потомки их до сей поры живут в почёте ввиду верной службы Мортсофа королю Людовику Одиннадцатому. Вот только Морсоф до конца дней своих терпеть не мог виселиц и старых дев и уже никогда не назначал ночных свиданий.

Сие нас, мужчин, учит быть внимательными и никогда не допускать ошибок, не путать старух с молодухами, ибо, хоть нас и не вешают за наши любовные заблуждения, они по-прежнему чреваты серьёзными опасностями.

Жена коннетабля

Перевод С. Г. Вышеславцевой

Из честолюбия и расчёта, стремясь добиться самого высокого положения, коннетабль{49} д’Арминьяк женился на графине Бонн, которая ещё до замужества была страстно влюблена в юного Савуази, сына камергера Его Величества Карла VI{50}.

Коннетабль, суровый вояка, был невзрачен на вид и нравом весьма крут, густо оброс волосами, лицо имел топорное и морщинистое, вечно кричал и сквернословил, то вздёргивал на виселицу какого-нибудь разбойника, то потел в жарких баталиях, а в часы досуга придумывал всякие военные хитрости, любовными же делами пренебрегал. Нимало не стараясь скрасить супружескую жизнь какою-либо острой приправой, сей грубый рубака обнимал красавицу-жену равнодушно, как человек, голова которого занята куда более важными материями; а подобное хладнокровие всегда возбуждает в дамах вполне законное негодование, ибо для них приятности мало, если на нежности их и порывы страсти отзывается только супружеская кровать.

Посему не приходится удивляться, что, сделавшись женой коннетабля, графиня вся предалась любви к вышеназванному Савуази, коей было полно до краёв её сердце, что не осталось, разумеется, не замеченным её другом.