Три поцелуя (ЛП) - Тейлор Лэйни

Редко, раз в несколько десятилетий, уныние разбавлялось визитом Королевы. Мазишта, так ее называли величайшие из них. Она приезжала на санях в тесном круге волков. И всякий раз, когда она появлялась все племя падало ниц. Беспрекословно. На периферии своих туманных воспоминаний они знали, что происходило с теми, кто не повиновался. До тех пор, пока волны забвения не подкрались настолько близко, чтобы поглотить тот ужасный день. И они были непоколебимы в своем поклонении, но не могли этим довольствоваться.

Между племенами не было любви. Несомненно, все Дружи были когда‑то единым народом, но долгая изоляция превратила их в соперников. Никто из отдаленных племен не рад был приезду Королевы, никому не хотелось испытывать на себе ее силу, ее власти над ними. Накстуру Герезаяна, включая Михая, и Накстуру Тэджбела кружили друг против друга, как враждующие стаи волков, их кровожадность сдерживалась только благодаря несгибаемой воле их Королевы. Если бы ее там не было, они бы разорвали друг друга на части. Как бы то ни было, ряды Друджей только и ждали того дня, когда ее сила ослабнет, и они смогут унизить ее — и ее стаю — как она унижала их.

Тем не менее, как бы сильно они ни возмущались ее доминированием, ее визиты и грубый пульс силы действительно напоминали им, как их собственная сила канула в небытие. На какое‑то время ее визиты оживляло их, но пробуждение после ее ухода длилось недолго. Казалось, что нет спасения от запустения жизни.

Михай верил, что когда‑то все было иначе. В конце концов кто‑то ведь вырезал магические символы на скальных поверхностях Герезаяна, а кто‑то написал книги, и таявший снег размыл буквы на их странице. Его разум жаждал знать, что они могли поведать, но слова перестали быть разборчивыми. И он не верил, что их написали какие‑то позабытые предки предков — их не было. Были только они сами, их собственные бесконечные жизни, простирающиеся от потерянного начала до непостижимого конца. Он сам мог бы написать эти книги, но не помнил об этом.

Он не мог вспомнить ничего, кроме ритма, однообразия. Когда он попытался вспомнить прошлое, его разум затерялся в тумане.

В день, когда он покинул Герезаян, у него не было никакой цели. Он просто ушел, куда глаза глядят. Вспоминая прошлое, он понял, что, должно быть, какая‑то его часть не собиралась возвращаться, иначе он бы воспользовался своей цитрой, обернулся орлом и полетел, или преодолевал снег широкими мазками волчьего прыжка, зная, что по возвращению кто‑то шепнет ему нужные слова и он вновь обернется человеком. Но он не стал менять облик. Он продолжал оставаться в человеческом обличье, с какими трудностями это не было бы сопряжено и неуклонно спускался с гор, ведомый огнями очагов черных юрт кочевников. Он не повернул назад. Он так и не вернулся в Герезаян и не обернулся какой бы то ни было цитрой.

Это было сотни лет назад.

Он проникал в мир людей, проходя мимо ферм и попадая в зловонные города, в которых горожане не знали, что его нужно было бояться. Он двигался среди них как призрак, останавливая свой выбор на тех, кто привлекали его блеском радужек своих глаз. Их глаза манили будто порталы в другой мир. Человеческие глаза были как окна, оставленные открытыми в бурю. Ему ничего не стоило проникнуть через них и завладеть телом. Он побывал и в мужчинах и в женщинах, танцевал их ногами, вкушал пищу их ртами, и дрался их кулаками. Он зарывался в стога сена, прижимался телом к другому телу, совершая движения взад‑вперед неотрывно глядя в глаза перед собой, освещенные луной.

Это было, все это, вместе взятое, довольно любопытно. Капиллярная сеть их крови окутывала его как кокон и это пробудило в нем нечто, похожие на воспоминание. Но память затерялась где‑то в тумане. Она пританцовывала, дразнила его, но никогда не приближалась достаточно близко, чтобы он мог схватить ее.

Но он продолжал делать то, что делал, потому что ему больше нечем было заняться. Он научился покидать свое тело и охотиться на расстоянии, как невидимый анимус[16], ищущий хозяина, пока его неподвижное тело ждет возвращения хозяина где‑то в безопасности. Он примерял на себя военачальников, священников и служанок. Он слышал запах Черной Смерти и отпинывал тела со своего пути смоляным сапогом. Он стрелял из аркебузы[17] в битве при Павии и застрелил лошадь французского короля, пока тот восседал на ней. Он поднял мятеж на корабле рабов. Он смешивал пигменты для Флорентийского мастера и наносил на холст кармин из раздавленных жуков кончиком соболиной кисти.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он узнал, что разжигает пламя в человеческих сердцах, как прикосновение губ двух влюбленных может помочь им попасть в нишу между мгновениями, чтобы время над ними не властвовало. Он узнал, что поцелуй может еще приблизить его к почти‑воспоминанию, чем что‑либо еще, и все же недостаточно близко, чтобы он мог его поймать. Это было сладко, горько и невыносимо.

Он нарушил табу Друджей, все, кроме одного. Он никогда не уничтожал человеческую душу, даже в те дни, когда еще не понимал, что это такое, и теперь ему стало от этого легче. Он проигнорировал табу о вторжении в детей, однако он использовал их едва‑едва, и он вторгся как‑то раз в старуху, всего раз и понял, что на это табу была очень веская причина. Ее душа не отошла в сторону, она не уступила, была напориста и тверда в своем решение, оставила всего ничего для его анимуса. И он тогда не на шутку испугался получится ли сбежать. После того, как он высвободился из оков ее души, старуха плюнула на землю, продемонстрировав всю силу своего презрения, а он после зарекся прикасаться к старикам.

Он даже не побоялся огня — единственное, чего по‑настоящему боялись Друджи — и был сожжен как ведьма в теле молодой женщины. Он завернул ее разум в воспоминание о полете, когда ее тело охватил огонь и она не почувствовала боль. Женщина улыбнулась и расправила руки как крылья. Она конечно же чувствовала, как языки пламени лижут ее тело, но они сжигали только ее человеческую оболочку. Его анимус высвободился через ее глаза с уходом ее души. После этого еще долгое время преследовал запах ее горящей плоти, и он поселился в инквизиторе и сводил того с ума, пока на него не набросились собственные помощники и не заковали в кандалы, покрытые кровью его жертв. Через тот костер Михай уже не стал проходить. Он позволил инквизитору самому насладиться делом рук своих.

Дети, старики, огонь — все табу нарушены, кроме одного. Последнее, научившее его тому, о чем не знал ни один Друдж, которое он позже назовет хатрой и которое изменит его жизнь навсегда.

Когда он увидел пару блестящих черных глаз, выглядывающих из тени дерева чинар в высоком Кашмире, он сразу же подошел к женщине, привлеченный чем‑то, что он не мог распознать. Он не знал, что ее переполняет свет. Как только он оказался внутри нее, он сразу понял, что это за тайна. В биении ее крови было второе сердцебиение, очень быстрое — жизнь внутри, словно заключенная в раковину жемчужина. Он чувствовал это раньше, когда вторгался в других женщин, и всегда подчинялся табу. Он никогда не прикасался к нерожденной жизни. Но на этот раз, не раздумывая, он погрузился в нее, будто глотнув воздуха перед этим.

К его удивлению, он почувствовал, как его охватывает успокаивающая тьма. А потом осталось только ничто.

На много‑много лет.

Чудовища по‑прежнему колотили в дверь каменной комнатки Тэджбела, но Эсме, казалось, позабыла о них. Она рассматривала свои руки, переворачивала ладони и шевелила пальцами, подобно водорослям колышущихся в воде. Она тревожно посмотрела на Михая.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— По‑моему, это не мои руки, — прошептала она, прерывисто вздыхая и поднимая ладони, чтобы показать их ему.

И когда он посмотрел на карюю радужку правого глаза Эсме, та замерцала и начала бледнеть, сверкая во мраке. Она стала голубой — близняшкой левой. Михай медленно выдохнул и понял, что его руки дрожат.