Вскрытые вены Латинской Америки - Эдуардо Галеано

Кофе приносит больше прибыли тем, кто его потребляет, чем тем, кто его производит. В СШA и в Европе кофе приносит доходы и рабочие места, приводит в движение большие капиталы; в Латинской Америке — дает нищенские заработки и усиливает экономическую диспропорцию стран, ему подчиненных. В США кофе дает работу более чем 600 тыс. людей; при этом североамериканцы, продающие латиноамериканский кофе, получают зарплату, неизмеримо более высокую, чем бразильцы, колумбийцы, гватемальцы, сальвадорцы или гаитянцы, которые сажают и снимают кофейные зерна на плантациях. Одновременно, как показывают данные ЭКЛА, кофе больше приносит доходов государственной казне европейских стран, чем странам-производителям. Действительно, «в 1960 и 1961 годах таможенные обложения, которым страны Европейского экономического сообщества подвергли латиноамериканский кофе, в целом достигли почти семисот миллионов долларов, тогда как доходы стран-поставщиков от поставок того же экспортного объема на условиях фоб составили всего шестьсот миллионов долларов»[76]. Богатые /146/ страны, настаивающие на свободе торговли, применяют самые жесткие протекционистские меры против стран бедных; они обращают все то, до чего дотрагиваются, в золото — для себя и в медяки — для всех остальных. Мировой рынок кофе копирует таким образом ту модель ярма, которое Бразилия недавно позволила на себя надеть, согласившись с высокими экспортными пошлинами для своего растворимого кофе, — копирует, чтобы охранять — протекционизм наизнанку! — интересы североамериканских фабрикантов этого же продукта. Растворимый кофе, производимый Бразилией, более дешев и лучшего качества, чем тот, что производит благоденствующая промышленность США, но, как видно, в условиях режима «свободной» конкуренции одни все же пользуются большей свободой, чем другие.

В этом царстве сознательно поддерживаемого абсурда стихийные бедствия превращаются для стран-поставщиков в благословение божье. Капризы природы поднимают цены и позволяют выбрасывать на рынок скопившиеся запасы. Жестокие холода, погубившие в 1969 г. урожай кофе в Бразилии, принесли разорение множеству производителей, прежде всего мелких, но зато резко подняли мировые цены на кофе и заметно уменьшили затоваренность в 60 млн. мешков — это стоимость двух третьих внешнего долга Бразилии, — которые государство держало на складах, чтобы не дать ценам упасть слишком низко. Долго хранящийся на складах кофе может испортиться, потерять всякую ценность, придется сжигать его. Государство в принципе в этом не заинтересовано, но так бывало не раз. В начале кризиса 1929 г., когда цены резко упали, а потребление сократилось, Бразилия сожгла 78 млн. мешков кофе: пламя пожирало плоды труда 200 тыс. человек, всего пять урожаев[77]. Как типичный для колониальной экономической системы кризис, он был привнесен извне. Резкое снижение доходов плантаторов и экспортеров кофе в тридцатые годы привело к тому, что сгорел не только кофе, сгорели и деньги. И все же обычный механизм, действующий в Латинской Америке для «обобществления потерь» в сфере экспорта, таков: то, что теряется в валюте, возмещается путем девальвации в национальных денежных знаках. /147/ Однако и взлет цен приводит не к лучшим последствиям. Бурно растет производство кофе, множатся площади, отводимые под удачливую культуру. Ажиотаж оборачивается бумерангом, поскольку изобилие продукта сбивает цены и влечет за собой катастрофу. Так случилось в 1958 г. в Колумбии, когда там собрали большой урожай кофе с кустов, посаженных с великим энтузиазмом четырьмя годами раньше; аналогичные случаи повторяются на протяжении всей истории этой страны. Колумбия зависит от кофе и от того, как он котируется на мировом рынке, до такой степени, что «в Антиокии кривая заключаемых браков живо реагирует на изменения кривой цен на кофе. Это типичное для зависимой структуры явление: даже момент, подходящий для объяснения в любви где-нибудь на холме в районе Антиокии, устанавливается на бирже Нью-Йорка»[78].

В сороковые годы видный колумбийский экономист Луис Эдуардо Нието Артета написал апологетический трактат о кофе. Мол, кофейным зернам удалось сделать то, что не смогли сделать за всю историю экономического развития страны ни ее рудники, ни табак, ни индиго, ни хина, а именно: установить в стране продуманный и прогрессивный порядок. Не случайно текстильные фабрики и другие предприятия легкой промышленности выросли в департаментах, производящих кофе: в Антиокии, Кальдасе, Валье-дель-Кауке, Кундинамарке. Демократический быт мелких сельскохозяйственных производителей сделал всех колумбийцев «людьми умеренными и трезвыми». «Самой важной предпосылкой, — говорил он, — для нормализации политической жизни Колумбии стало достижение свойственной нам экономической стабильности. Кофе ее породил, а с ней пришли покой и довольство»[79].

Но прошло немного времени, и взметнулась волна «виоленсии». Вообще-то панегирики, посвященные кофе, никогда не прерывали, словно по волшебству, долгую историю переворотов и кровавых репрессий в Колумбии. На сей же раз, в десятилетие от 1948 до 1957 г., крестьянская война охватила минифундии и латифундии, дикие земли и /148/ плантации, долины, леса и области Анд, заставляла уходить с насиженных мест целые общины, плодила отряды народных мстителей и банды разбойников, превращала всю страну в кладбище; подсчитано, что в эти годы погибло 180 тыс. человек[80]. Эта кровавая баня по времени совпадает с периодом экономической эйфории господствующего класса. Спрашивается в таком случае, можно ли принимать благоденствие одного класса за процветание всей страны?

«Виоленсия» началась как столкновение между либералами и консерваторами, но нарастание классовой ненависти все более придавало ей характер классовой борьбы. Вождь из либералов, Хорхе Элиесер Гайтан, которого олигархия его собственной партии называла — полупрезрительно, полубоязливо — Волком или Бадулаке, пользовался огромным уважением в народе и представлял собой угрозу существующему режиму, и, когда он был убит, разразилась настоящая буря. Сначала безудержные людские массы стихийно хлынули на улицы столицы, буйствуя в Боготе несколько дней, а затем «виоленсия» охватила сельскую местность, где задолго до этого созданные консерваторами банды терроризировали население. Давно сдерживаемая ненависть крестьян вырвалась наружу. И в то время, когда правительство посылало полицейских и солдат кастрировать мужчин, вспарывать животы беременным женщинам или, подбрасывая в воздух детей, насаживать их затем на штык, дабы «изничтожить само семя», уважаемые доктора из либеральной партии закрылись в своих домах, продолжая жить, как живут добропорядочные люди, писать свои велеречивые манифесты, или в крайнем случае отправлялись в эмиграцию. А крестьяне гибли. Это была война, невероятная по своей жестокости, подогреваемой жаждой мести. Появлялись новые виды казни, например «вырви-галстук», когда вырывали язык и прикрепляли его к затылку. Происходили нескончаемые насилия, поджоги, грабежи; людей четвертовали или сжигали живыми, отрубали голову или по очереди отсекали одну часть тела за другой; армейские части сравнивали с землей деревни и плантации; реки были окрашены кровью, разбойники даровали жизнь в обмен на денежный выкуп или мешки кофе, а карательные отряды выгоняли из дому и /149/ преследовали бесчисленные крестьянские семьи, бежавшие в горы в поисках убежища; женщины там рожали прямо в лесу. Первые партизанские вожди, горевшие жаждой справедливой мести, но не очень-то разбиравшиеся в политических тонкостях, прибегали к отмщению, разрушая ради разрушения, все уничтожая огнем и мечом. Главные действующие лица «виоленсии» (лейтенант Горилла, Дурная Тень, Кондор, Краснокожий, Вампир, Черная Птица, Ужас Степей) вовсе не творили революционную эпопею. Однако социальная суть восстания проявлялась даже в куплетах, которые тогда распевали:

Я — крестьянский сын от сохи,

Не хотел я драться, поверьте:

Кто в буйную пляску меня втравил,

Пусть сам пляшет до смерти.

Такой же кровавый террор, сопровождаемый требованиями социальной справедливости, творился и в годы мексиканской революции, — достаточно вспомнить Эмилиано Сапату и Панчо Вилью. Колумбия взрывалась народной яростью и в прошлые времена, но не случайно десятилетие «виоленсии» породило затем ряд партизанских движений с четкой политической окраской, выступавших уже под знаменами социальной революции и распространявшихся на обширные районы страны. Уставшие от репрессий крестьяне бежали в горы, занимались там сельским хозяйством, организовывали самооборону. Так называемые «независимые республики» предоставляли убежище преследуемым еще задолго до того, как консерваторы и либералы наконец-то подписали в Мадриде мирный договор. Руководители обеих партий, провозглашая тосты за здравие друг друга и обмениваясь сердечными улыбками, постановили впредь поочередно пребывать у власти во имя национального согласия и тут же объявили о проведении — уже совместными усилиями — кампании «по очистке» страны от подрывных элементов. Только в одной из операций — против мятежников Маркеталии — участвовало 16 тыс. солдат, было выпущено 1,5 млн. снарядов, сброшено 20 тыс. бомб[81].