Уайнсбург, Огайо - Шервуд Андерсон

У себя в комнате, в захудалой гостинице, больная жена хозяина начинала плакать, закрывала лицо руками и раскачивалась взад и вперед. В ушах у нее звучали слова ее единственного друга доктора Рифи. «Любовь — как ветер черной ночью, колышущий траву под деревьями, — говорил он. — Не добивайтесь от любви ясности. Она — божественная случайность жизни. Захотите от нее ясности и определенности, жить захотите под деревьями, где веет ночной ветер, — тогда сразу наступает долгий душный день разочарования и на губах, горячих и разнеженных от поцелуев, оседает скрипучая пыль из-под колес».

Элизабет Уилард не помнила матери — мать умерла, когда ей было пять лет. Детство у нее сложилось — бестолковее не бывает. Отец хотел только одного: чтобы его оставили в покое, а гостиница с ее хозяйством покоя не давала. Всю жизнь до самой смерти он был больным. Каждое утро он просыпался с веселым лицом, но к десяти часам от радости в его сердце не оставалось и следа. Когда постоялец жаловался на плохой стол или, выйдя замуж, увольнялась горничная, он топал ногами и ругался. Ночью, улегшись в постель, он думал о том, что дочь растет на ходу у толпы, текущей через гостиницу, и предавался грусти. Когда девочка повзрослела и стала прогуливаться по вечерам с мужчинами, он все хотел побеседовать с ней, но беседы никак не получалось. Отец забывал, о чем хотел сказать, и только жаловался на свои неприятности.

В юные годы и молодой женщиной Элизабет усердно искала в жизни приключений. К восемнадцати годам жизнь взяла ее в такой оборот, что она уже не была девушкой, но, хотя до замужества с Томом Уилардом она успела сменить с полдюжины любовников, она ни разу не вступила в связь, повинуясь одному лишь вожделению. Как всем женщинам на свете, ей хотелось настоящего возлюбленного. Вслепую, жадно искала она в жизни чего-то иного, какого-то потаенного чуда. Высокая красавица с непринужденной походкой, гулявшая с мужчинами под деревьями, все тянула руку во тьму, пытаясь нащупать там еще чью-то руку. В шуме слов, исходивших от ее спутников по приключениям, она пыталась уловить то, что стало бы для нее истинным словом.

За Тома Уиларда, служащего отцовской гостиницы, она вышла потому, что он был под боком и как раз хотел жениться, когда она решила выйти замуж. Одно время, как и большинство девушек, она думала, что после замужества жизнь примет совсем другое обличье. Если и были у нее сомнения насчет того, что может выйти из её брака с Томом, она их отбросила. Больной отец был на краю могилы, а сама она — в растерянности после только что закончившегося и бессмысленного по своим результатам романа. Ее сверстницы в Уайнсбурге выходили за мужчин, которых она знала всю жизнь, — за приказчиков из бакалейных магазинов, за молодых фермеров. Вечером они гуляли с мужьями по Главной улице и счастливо улыбались. Она стала думать, что брак сам по себе может быть полон какого-то скрытого значения. Молодые жены, с которыми она встречалась, разговаривали застенчиво и нежно. «Когда у тебя — свой мужчина, это совсем другое дело», — говорили они.

Вечером накануне свадьбы потерянная женщина беседовала с отцом. Позже Элизабет спрашивала себя, не из-за того ли она и вышла замуж, что столько времени проводила наедине с больным. Отец говорил о своей жизни и предостерегал Элизабет, чтобы она не дала завести себя в такое же болото. Он поносил Тома Уиларда, и дочери пришлось за него вступиться. Больной разволновался и хотел слезть с кровати. Она не разрешила ему встать, и тогда он начал жаловаться.

— Никогда меня не оставляли в покое, — сказал он. — Работал много, а гостиницу так и не сделал доходной. Я и сейчас должен банку. Все сама увидишь, когда я умру.

В голосе больного звучала глубокая серьезность. Он не мог подняться и поэтому протянул руку, чтобы привлечь к себе голову дочери.

— Спастись еще можно, — прошептал он. — Не выходи за Тома и ни за кого из уайнсбургских. У меня в сундуке, в железной шкатулке, восемьсот долларов. Возьми их и уезжай.

Голос у больного опять стал жалобным.

— Ты должна обещать, — сказал он. — Если не можешь обещать, что не выйдешь за Тома, дай слово, что никогда не скажешь ему про эти деньги. Они мои, я их тебе даю и имею право поставить это условие. Спрячь их. Пусть они будут платой тебе за то, что я был плохим отцом. Когда-нибудь они откроют тебе дорогу, широкую, свободную дорогу. Ну же, слышишь, я умираю, дай мне слово.

В кабинете доктора Рифи в кресле у печки сидела, потупясь, Элизабет, усталая худая женщина, которой шел только сорок второй год. У окна возле письменного столика сидел доктор. Он взял со стола карандаш и вертел его в руках. Элизабет рассказывала о своей замужней жизни. Она рассказывала отвлеченно, вовсе забыв о муже, и, лишь когда ей надо было что-то уточнить, он появлялся в роли как бы куклы.

— А потом я вышла замуж, и ничего хорошего из этого не получилось, — с горечью сказала она. — Я сразу же начала бояться. Может быть, я слишком много успела узнать до этого, а может быть, в первую нашу ночь с ним выяснилось слишком много. Не помню.

Какая же я была дура. Отец дал мне деньги и отговаривал меня от замужества, а я и слушать его не хотела. Вспоминала, что мне говорили замужние женщины, — и тоже хотела замуж. Мне не Том был нужен, а муж. Отец задремал, я высунулась в окно и стала думать о том, как я жила. Я не хотела быть дурной женщиной. В городе про меня ходили всякие слухи. Я даже боялась, что Том раздумает.

Голос у женщины задрожал от волнения. У доктора Рифи, который уже полюбил ее, только не отдавал себе в этом отчета, возникла странная иллюзия. Ему казалось, что, когда она говорит, меняется ее тело, что она молодеет, выпрямляется, становится сильнее. Он не мог прогнать эту иллюзию, и тогда рассудок перетолковал ее на профессиональный лад. «Выговориться ей полезно, и для души, и для тела», — пробормотал он.

Женщина стала рассказывать об одном случае, который произошел через несколько месяцев после свадьбы. Голос ее зазвучал тверже.

— Под вечер я решила прокатиться, — сказала она. — В конюшне Мойра у меня были своя коляска и серый пони. Том красил и оклеивал обоями комнаты в гостинице. Ему нужны были деньги, и я все собиралась с духом сказать ему про те восемьсот долларов, что оставил отец. Никак не могла решиться. Не очень он мне нравился. Лицо и руки вечно в краске — и пахло-то от него краской. Он все старался привести в порядок старую гостиницу, подновить, сделать понаряднее.

Взволнованная женщина выпрямилась в кресле и, по-девичьи взмахивая рукой, рассказывала о том, как поехала весенним днем кататься:

— Небо было хмурое, гроза собиралась. Под черными тучами трава и деревья стали такими зелеными, что глазам было больно. Я отъехала от Вертлюжной заставы милю или чуть больше и свернула на проселок. Лошадка весело бежала в гору и под гору. Мне было неспокойно. В голову лезли мысли, мне хотелось от них убежать. Я стала нахлестывать лошадку. Черные тучи опустились, пошел дождь. Мне хотелось мчаться с ужасной быстротой, гнать и гнать без остановки. Хотелось удрать из города, из моего платья, от моего замужества, от тела моего, от всего. Я чуть не загнала лошадь, а когда она выбилась из сил, я вылезла из коляски и бежала в темноте, пока не упала и не ушибла бок. Мне хотелось убежать от всего, но и прибежать хотелось к чему-то. Понимаете, что со мной было, миленький?

Элизабет вскочила и заходила по кабинету. И доктору Рифи казалось, что он ни у кого еще не видел такой походки. В движениях всего ее тела была непринужденность, и ритм их опьянял доктора. Когда она подошла и опустилась на колени возле его кресла, он обнял ее и стал горячо целовать.

— Я проплакала всю дорогу до дому, — пыталась она закончить рассказ о своей безумной поездке, но он не слушал ее.

— Милая! Милая, хорошая! Милая моя, хорошая! — шептал он, и ему казалось, что он обнимает не изнуренную женщину сорока одного года, а красивую невинную девушку, каким-то чудом вырвавшуюся из кожуры изнуренного женского тела.

Женщину, которую он тогда обнимал, доктор Рифи больше не видел до самой ее смерти. В тот летний день они чуть не стали любовниками в его кабинете, но им помешало пустячное, почти нелепое происшествие. Когда мужчина и женщина крепко обнялись, по лестнице вдруг затопали чьи-то ноги. Пара вскочила и замерла, дрожа и прислушиваясь. А шумел на лестнице приказчик мануфактурной компании «Париж». С грохотом он швырнул пустой ящик на кучу рухляди в коридоре и затопал вниз. Элизабет ушла тут же. То, что оживало в ней, когда она разговаривала со своим единственным другом, разом умерло. Она была почти в истерике, как и доктор, и не хотела продолжать разговор. Элизабет шла по городу, и кровь еще пела в ней, но, когда она свернула на Главную улицу и увидела огни «Нового дома Уиларда», ее затрясло, колени подогнулись, и она испугалась, что упадет.