Золотой адмирал - Френсис Мэсон

Отдышавшись, он сел, с тоской огляделся вокруг и тут вдруг заметил свой табурет. Одним прыжком он перескочил на другую сторону камеры и осмотрел три грубоотесанные его ножки. Любая из них годилась, чтобы помочь ему дотянуться до цели.

Предприняв бесплодную попытку раскачать ножку в ее гнезде, он подождал, пока хор пьяных голосов, доносящихся до него из конца коридора, не станет особенно громким, и тогда, прошептав молитву Всевышнему, двинул табуретом о стену. Прислушавшись в мучительном беспокойстве, не раздастся ли топот бегущих по коридору ног, он убедился, что пронесло, и снова взялся за дело.

Чуть позже веревка палача исчезла из виду под тростниковой подстилкой, и Уайэтт, дрожа, как от лихорадки, внимательно осмотрел тот железный стержень, что мешал ему выскользнуть из окна. Он обнаружил, что в основании стержня цемент выщерблен — возможно, каким-то давно уже умершим и всеми забытым узником, — но недостаточно для того, чтобы можно было снять эту преграду. Однако стараниями неизвестного образовалось углубление, в которое время от времени — возможно столетие — могла проникать дождевая вода и накапливаться там. А от воды же образуется ржавчина, разъедающая железо.

Вдруг как-то сразу совершенно успокоившись, Уайэтт принялся за работу. Он дважды пропустил захваченную веревку через кольцо в стене и вокруг оконного стержня. Затем недалеко от болта, натянув так туго, насколько позволяли убывающие силы, четыре куска веревки, он соорудил морской узел — «узел дровосека». Вставив в середку узла пару ножек от табурета, он начал вращать их, закручивая веревку, пока не образовались на ней узлы.

У Генри екало в пустом животе, потрескивали плечевые мышцы, а дыхание вырывалось из груди, как у борца в заключительных муках жестокой схватки.

«Не могу. Мощи не хватает». Едва родилась эта крамольная мысль, как моряку живо представились болтающиеся на виселице три дорогих ему тела. Гнев обуял его и открыл неведомые запасы сил. Уайэтт еще раз сосредоточил всю свою мощь на закручивании веревки, и так это здорово ему удалось, что импровизированный брашпиль вдруг ослаб, заставив его полететь головой вперед и грохнуться на пол, вместе с канатом, обвившимся вокруг туловища и рук, словно змея из джунглей Южных морей.

«Не удалось». От этой ужасно обидной мысли к груди подкатили рыдания, и Уайэтт бессильно распластался на полу, чувствуя лишь боль и дрожь. Когда же наконец он поднял кружащуюся голову, то из его пересохшего горла вырвался хриплый возглас изумления. Ярко-синяя продолговатая форма его окна уже не делилась надвое; прут, вырванный из него удивительной, где-то неожиданно найденной им силой, валялся возле обломков табурета.

Теперь, когда путь на свободу казался открытым, Уайэтт действовал быстро и без промедления. Он спрятал эту ниспосланную ему Провидением веревку под тростниковой подстилкой, а вместе с ней и металлический прут, который, как он отметил, действительно погнулся в своем нижнем проржавевшем конце.

Уайэтт давно уже пришел к заключению, что его камера, вероятно, расположена довольно высоко над улицей, которая, полагал он, проходит внизу. С бегством придется подождать, потому что этот чудный июньский вечер оставался еще таким светлым, что любой выбирающийся из окон тюрьмы был бы моментально замечен. И ждать придется довольно долго; в Англии в конце весны[40] темнота опускается поздно.

Уайэтт весь насторожился, когда тюремщик и его собутыльник перестали распевать и двинулись нетвердой походкой по коридору.

— Клянусь сияющим локоном Господа, — прорычал тюремщик, — какая-то свинья украла мою веревку! — Он рыгнул и остановился, покачиваясь, возле камеры Уайэтта.

Оконце его оставалось предательски ярким. А вдруг он заглянет внутрь и заметит отсутствие перекрывающего окно металлического стержня? У Генри упало сердце, словно камень в колодец.

— Чего же еще ожидать? — тихонько заржал коренастый тюремщик. — Тут кругом одно ворье, по обе стороны решетки. Даю гарантию, что это Сэм Джоунс, новый надзиратель. Это он ее спер. Никогда не доверяй валлийцу, Том, эти сопрут и зубы из твоих челюстей.

— Но он же сегодня не на дежурстве.

— Как бы не так, на дежурстве. Эх ты, простофиля!

Они постояли в полутемном вонючем коридоре, пререкаясь так громко, что наконец не выдержали сидящие там по разным камерам заключенные, которые принялись браниться и орать, требуя, чтобы они замолчали.

Чувство нерешительности охватило Уайэтта. При всем этом шуме негоже ему было притворяться спящим, ведь даже последний тупица, такой, как его тюремщик, мог бы тогда, чего доброго, насторожиться и заподозрить неладное. А привлекать к себе лишнее внимание ему совсем не хотелось: оконце все еще ярко светилось на фоне закатного неба — словно прямоугольник, где стояло цветное стекло.

Уайэтт приподнялся на локте и пробормотал:

— Около часу назад приходил смугловатый мужик небольшого роста. Он-то и унес вашу веревку, сказав, что на рынке надеется выручить за нее шиллинг.

— Небольшого роста и смугловатый? — Тюремщик рыгнул. — Тогда это был Джоунс, как я все время и говорил. Пойдем, дружище, я заставлю этого пса ворюгу изрыгнуть проглоченное.

Они ушли, топая по коридору деревянными подошвами башмаков, но Уайэтту пришлось подождать еще полчаса, пока небо не потемнеет достаточно, чтобы позволить ему привязать наконец веревку к кольцу. Он не пожалел веревки, чтобы смастерить узел понадежней, ведь только Богу было известно расстояние от подоконника до жестких булыжников мостовой, на которые ему непременно придется прыгать.

Как только часы на башне церкви Святого Георгия гулко пробили девять раз и затихло последнее эхо, узник высунулся из окна и принялся спускать по стене веревку. В небе еще оставалось слабое свечение, но такое слабое, что болтающуюся вдоль стены веревку уже трудно было различить. Тихо помолившись, чтобы его появление снаружи могло пройти незамеченным, Уайэтт просунул в оконце сначала ноги, за ними бедра. Когда дело дошло до плеч, они застряли и никак не хотели проталкиваться сквозь такое крошечное отверстие. У него закружилась голова. Приложив неистовые усилия и сильно порвав свой дублет, он наконец протиснул и плечи и со страхом уцепился за качающуюся веревку. Ему показалось, что улица лежит где-то бесконечно далеко под ногами и сейчас его заметят. Но, к счастью, среди этого нагромождения крыш и труб тут и там горели только редкие огоньки.

Не послышались ли ему голоса из только что покинутой им камеры? Не медля ни секунды, чтобы в этом удостовериться, он стал спускаться, перехватывая веревку руками — пустяковое дело для опытного моряка, — пока, как-то вдруг неожиданно, его ноги не задергались в пустоте, напрасно пытаясь нащупать несуществующее продолжение веревки. Собираясь с мужеством для падения с неизвестной ему высоты, он со всей очевидностью понял, что там наверху поднимается гвалт голосов. Мельком заметив в окне своей камеры свет, он отпустил веревку, молясь, чтобы все кости остались целы.