Край навылет - Томас Пинчон

Марка – в свободном красном платье и ресницах длиннее, чем припоминает Максин, нечто вроде ирландской Селии Крус, волосы распущены до предела. В дверях ее знают. Максин вдыхает поглубже, расслабляется, переходя в режим подпевалы.

На танцполе толпа, и Марка немедля там исчезает. Из ниоткуда возникает, вероятно, несовершеннолетний кексик, говорит, что его звать Пинго, учтиво хватает Максин и утанцовывает с нею прочь. Поначалу она пытается симулировать тем, что удается припомнить из старого «Райского гаража», но вскоре движения потихоньку натекают к ней, и ее втягивает в ритм…

Приветливой чередой приходят и уходят партнеры. Время от времени в дамской уборной Максин находит Марку, которая рассматривает себя в зеркале с менее чем смятеньем.

– Кто грит, что англо-ляли не шевелят поршнями?

– Вопрос с подковыркой, правда?

Сид объявляется поздно с длинногорлой «Президенте», добродушный, с эдакой щетинистой военной стрижкой, отнюдь не заведомо извилистое представление Максин о наркокурьере.

– Не заставляешь меня ждать или как-то, – Марка, возмущенно сияя.

– Думал, тебе нужно лишнее время на съем, ангел.

– Я нигде не замечаю Блестку. В библиотеке или что, пишет доклад о прочитанных книгах?

Группа на эстраде играет «Cuando Volverás»[66]. Сид поднимает Максин на ноги и начинает с бачаты, усовершенствованной для ограниченного польного пространства, тихонько подпевая хук.

– И когда я подниму вашу выставленную руку, это значит, что сейчас мы крутнемся, только не забудьте, что сделать надо полный оборот, чтобы в конце встать ко мне лицом.

– На таком полу? крутиться – нужно разрешение. Ох, Сид, – осведомляется она любезно пару-тройку тактов спустя, – а вы, случайно, за мной не приударяете?

– Кто б отказался? – Сид галантно, – хотя не стоит списывать со счетов попытку разозлить бывшую.

Сид – ветеран «Студии 54», работал туалетным служителем, выходил на пятак в перерывах, в конце смены собирал $100-е купюры, забытые посетителями, которые всю ночь скатывали их в трубочки нюхтарить кокс, сколько успевал, пока не подоспеет остальной персонал. Сам он предпочитал пользоваться фильтром от сигареты «Парламент» с ямочкой, такой вот одноразовой ложечкой.

Когда они выбираются на Дайкмен и направляются к маленькой марине Табби-Хук, заведение не то чтобы закрывают, но уже довольно поздно. Сид ведет Марку и Максин к низкосидящему 28-футовому катеру с тройным кокпитом, ар-декошно зализанному, сплошь дерево разных оттенков.

– Может, это сексизм, – грит Максин, – но мне прямо очень надо тут присвистнуть.

Сид их знакомит.

– Это «Гар-Вуд» 1937 года, 200 лошадей, ходовые испытания на озере Джордж, почтенная история уходов от любых погонь на всех уровнях…

Марка передает деньги Игоря, Сид извлекает откуда-то из трюмов достоверно захезанный подростковый рюкзачок.

– Вас, дамы, куда-нибудь подвезти?

– Марина у 79-й улицы, – грит Марка, – и поддай газу.

Они отчаливают безмолвно. В тридцати футах от берега Сид навостряет ухо вверх по течению.

– Бля.

– Опять, что ли, Сид.

– Спаренный «V-8», скорее всего «Кат». В такое время ночи это наверняка дребаные УБН[67]. Блин, я им тут что, Папик Мейсон? – Он заводит двигатель, и они на полной скорости выкатывают жопы в ночь, раздувая петушиные хвосты воды вниз по Хадсону сквозь умеренную зыбь, шлепая по воде днищем в добром солидном ритме. Максин смотрит, как мимо по левому борту быстро пролетает лодочная заводь у 79-й улицы.

– Эй, мою остановку проехали. Мы теперь куда?

– С этим клоуном, – бормочет Марка, – вероятно, в открытое море.

Такая мысль затесалась в голову Сиду, как он признается впоследствии, но это бы вовлекло и Береговую охрану, поэтому, решив сыграть на осторожности УБН и пределах техники, с исполински нависающим, высящимся в ярких занавесах света Всемирным торговым центром у них по левой скуле, а где-то еще дальше во тьме – громадный неумолимый океан, – Сид все время прижимается к правой стороне фарватера, мимо острова Эллис и статуи Свободы, мимо Морского терминала Бейонн, пока не видит впереди маяк Роббинз-Рифа, делает вид, будто собирается и его проскочить, затем в последний миг закладывает крутой крюк вправо, проворно и не обязательно в согласии с правилами расхождения судов в море увернувшись от кораблей на якорной стоянке, что громоздятся тут откуда ни возьмись, и нефтяных танкеров, идущих в темноте, проскальзывает на плес Канстэбл-Хука и дальше, по прорани Ван-Калла. Минуя Порт-Ричмонд:

– Эй, тут где-то «Денино» по левому траверзу, кому-нибудь хочется пиццу зацепить? – Риторически, похоже.

Под высокую ажурную арку Бейоннского моста. Нефтяные резервуары. Танкерное движение не спит никогда. Пристрастие к нефти постепенно сливается с другой национальной скверной привычкой – неспособностью справляться с отходами. Максин чует мусор уже некоторое время, а теперь вонь усиливается – они приближаются к высоченному хребту дряни. Заброшенные ручейки, странно светящиеся каньонные стены отходов, запах метана, смерти и тленья, химикаты, непроизносимые, как имена Бога, кучи свалок больше, чем Максин себе представляла, достигают 200 футов над головой, если верить Сиду, выше типичного жилого здания в Брехнем Уэст-Сайде.

Сид глушит мотор и ходовые огни, и они устраиваются за островом Лугов, на перекрестке Свежей и Артуровой прораней, токсичность-центральная, темный фокус утилизации отходов Большого Яблока, все, что город отверг, чтобы и дальше притворяться самим собой, а тут вдруг в самом сердце всего – 100 акров совершенно нетронутых болот, прямо под Северо-Атлантическим пролетным путем, отчужденные по закону от застройки и сброса мусора, болотные птицы спят себе спокойно. Что, учитывая недвижимостные императивы, правящие этим городом, вообще-то, если угодно, блядь, угнетает, потому что ну сколько оно еще протянет? Сколько эти твари невинные еще могут рассчитывать на здешнее убежище, хоть кто-нибудь? Вот он, в аккурат тот клок, от которого поет душа застройщика – как правило: «Эта земля – моя, и та земля – моя же».

Каждый пакет из «Доброго пути», набитый картофельными очистками, кофейной гущей, несъеденной китайской едой, использованными платками и тампонами, бумажными салфетками и одноразовыми подгузниками, сгнившими фруктами, просроченным йогуртом, что Максин когда-либо выбрасывала, – где-то здесь, помноженный на всех ее знакомых в городе, помноженных на всех ее незнакомых в городе, с 1948 года, когда она еще даже не родилась, и то, что, как она считала, потерялось и пропало из ее жизни, лишь вступило в коллективную историю, а это как быть евреем и обнаружить, что смерть не есть конец всему, – вдруг лишиться утешения абсолютного нуля.

Островок ей что-то напоминает, и до нее не сразу доходит что. Словно можно сунуться в высящуюся пророческую свалку, этот совершенный негатив города в ее кишащей мерзкой невнятности, и отыскать там комплект незримых ссылок, на которые можно кликнуть и слиться плавным монтажным переходом наконец в нежданное пристанище, часть древнего устья, неподверженного тому, что произошло, что продолжало происходить, со всем остальным им. Как и за островом Лугов, застройщики гоняются и за ПодБытием. Кто бы из перелетных посетителей ни был сейчас там, доверяя его неприкосновенности, однажды утром – чересчур рано – их грубо постигнет неприятный сюрприз, шепчущий натиск корпоративных пауков, сетевых поисковых агентов, у которых все чешется, до того им невтерпеж все проиндексировать и растлить еще один клок прибежища ради своих собственных далеко-не-бескорыстных целей.

Долгое жуткое ожидание, убедиться, что они стряхнули федералов или кто они там еще. Незримо вон там, шевелится где-то поблизости, тяжелая машинерия, слишком уж глубоко в этих раннеутренних часах.

– Я думала, эта свалка больше не работает, – грит Максин.

– Официально последняя баржа пришла и ушла обратно где-то в конце первого квартала, – припоминает Сид. – Но они по-прежнему в деле. Разравнивают, глушат, запечатывают и укрывают сверху, превращают все в парк, еще один япповый ресурс для семейного отдыха, Джулиани готов с деревьями обниматься.

Немного погодя Марка и Сид пускаются в одну из тех тихоголосых эллиптических дискуссий, что родители ведут о своих детях, в данном случае – главным образом о Талит. Коя, подобно своим братьям, может, сейчас и взрослый человек, но отчего-то требует негибких расходов времени и беспокойства, словно по-прежнему неблагополучный подросток, нюхающий растворители для маркеров «Шарпи» где-то на задворках женского монастыря Святого Духа.

– Странно, – Сид раздумчиво, – видеть, как этот парнишка Мроз морфировал в то, чем стал сегодня. В колледже-то он был вполне милый гик. Она его домой привела, мы подумали, ОК, у пацана все чешется, слишком много экранного времени, общаться может, как все они, но Марка решила, что видит перед собой хороший потенциал кормильца.