Ратоборцы - Алексей Югов

Однако не вином этих редких и вынужденных державной надобностью попоек заливал черное горе вдовства своего князь Галицкий. Он стремился засыпать, загромоздить его горою непрерывно валившихся отовсюду потребностей и дел государства.

Хватало дел и внутри. Созидались крепости, прокладывались пути, устроялось войско, избывалось разоренье татарское. По-прежнему на Галичину и Волынь текли отовсюду переселенцы. А посланные князя все зазывали и зазывали их, освобождая от податей и налогов — даже и до пяти лет.

И надо было отводить для них пустоши, давать на подъем, назначать льготы. Надо было — всякий год заново! — пересматривать дани, погосты, оброки, мыто, пошлины, десятину, уставы и уроки.

Да и Кирилл-митрополит просил нет-нет да и озирать княжеским оком своим дела церковные — якобы в помощь ему, Кириллу.

А тут еще феодалы галицкие — все эти Арбузовичи, Молибоговичи, да Климята с Голых гор, да Судиславы, да Доброславы, засевшие в горных гнездовьях, — они то и дело крамольничали, и грабили земледельцев, и потрясали престол!

То и дело многолюдная карательная посылка уходила то в одну, то в другую сторону — рушить феодальные замки, гнездовья измен.

Дел хватало!.. Но когда затихало все, когда наступала истязующая ночь, а ослабевшее от слез зренье князя не брало грамот и не терпело свеч, — тогда-то вот, если б не коротать ему с Дубравкой этих невыносимых часов, тошно бы пришлось князю!

Первое время они только и говорили что о покойной княгине. Но однажды маленькая княжна вдруг ощутила, сквозь платьице на плече, капнувшую из глаз отца горячую слезу. Сидя у него на коленях и прижавшись к груди, она и не подозревала, что отец плачет. Теперь же, приподняв лицо и глянув кверху, она увидела, что плачет и что смотрит куда-то в тьму, окутавшую стены.

Вспомнилось ей, как, бывало, если братишка ушибется и заревет, отец, услышав, нарочно погромче расхохочется и пристыжающе скажет: «Полно, да разве мужчины плачут!..»

«А теперь вот и сам плачет!..»

Ей стало жалко отца, и она долго думала о том, как бы помочь ему, чтобы отвлечь его от тяжелых дум, и наконец придумала.

— Отец, миленький, скажи: а Роланд — он взаправду был? — спросила Дубравка неожиданно.

Даниил растерялся — так внезапен был переход…

— Какой Роланд, тот, что с Карлом?..

— Ну да! — несколько нетерпеливо подтвердила она. — Ты разве не помнишь?.. Как хорошо про него написано! Я очень, очень люблю это читать. Только страшно! И я всегда плачу!

Отец спросил ее, какое же это место, что приводит ее в слезы.

— А помнишь, — отвечала она и при этом посмотрела ему в лицо, — помнишь, когда он перед смертью трубит в заветный рог свой Олифант — хочет, чтобы Карл услышал, и тогда заворотит войско и спасет… А у самого уже и жилы порвались на виске, и треснула кость… кровь всего заливает, а он все трубит и трубит!.. Ну помнишь?

Даниил молча наклонил голову.

— А я все, все помню! — сказала Дубравка. — А про это я уже сто раз прочитала!

И, словно бы в подтверждение, она протяжно и громко произнесла перед отцом по-французски тот самый стих, где Оливье умоляет упрямого друга своего протрубить в Олифант, дабы услыхал император и приказал заворотить большое войско:

Ami Roland, sonnez votre Olifant:Charles l'entendra et fera retourner la grande armee.[30]

Читая, девочка отстранилась от отца, выпрямилась и откинула голову. Голос ее странно звучал в гробовой тишине, которая, словно бы веками не нарушаемая, застоялась в этой полутемной комнате, заглушенной коврами.

Даниил слушал, не прерывая. Тайный замысел ее удался: ей показалось, что отец и впрямь стал светлее.

Тогда она прочла еще несколько строф. Но голос ее дрогнул, едва только начала она говорить, как Роланд, переломив свою гордость, уступил настояньям Оливье и епископа Турпина и наконец-то — хотя уж некого спасать! — прикладывает свой звонкий рог к закипевшим кровью устам…

Оба — и отец и дочь — сидели некоторое время молча.

Наконец Дубравка, успокоясь, сказала:

— А правда, какой он гордый, Роланд! Какой он храбрый! Вот не захотел и не захотел трубить!.. Пускай погибну, а о помощи не буду молить!.. Ведь, когда бы он затрубил, тогда бы со всем войском Карл пришел… Ведь верно?..

И тогда Даниил сказал, как бы в глубоком раздумье и глубоко вздохнув:

— Правда, доню моя!.. Но я другого Роланда знаю… другого, который вовсе не затрубил… а мог бы! И умоляли его о том… И государь-отец подал бы ему помощь… «привел бы к нему…»

Тут князь остановился, выбирая должное слово, и закончил, цитируя из только что читанной «Chanson»:

— «…Привел бы к нему la grande armee…»

Не дождавшись, чтобы отец продолжал, Дубравка спросила:

— А он когда жил, этот твой Роланд?

— Он и ныне живет… И дай бог, чтобы подольше жил… чтобы господь долгие дни начертал ему на Земле нашей!

Теперь Дубравка не давала ему покоя. Она тормошила его и спрашивала вновь и вновь:

— А зовут его как?

— А зовут его… Александр, — отвечал отец, — Александр Ярославич.

Дубравка, в знак изумленья, накрест прижала руки к груди.

— Александр? — переспросила она. — Ярославич? Он русский?

Маленькая княжна приходила все в большее и большее изумление. Она засыпала отца вопросами.

Наконец он спокойно и просто стал повествовать о грозном и внезапном нашествии на Новгород неисчислимого полчища закованных в латы воителей Севера, во главе с самим Биргером-герцогом, полководцем, для которого — так считали те, кто валом валил под его знамена, — не было равного в целом свете.

А в это время по Руси пробушевало другое нашествие — Батыево. Да он потому и ринулся, Биргер! Он знал: города и крепости Земли Русской обращены в пепел, раскиданы по бревнышку. Сильные Земли Русской погибли в битвах — от горячей их крови потаяли снега!..

— Сам Батый мне сказывал, доню, — воскликнул горестно Даниил, — русские, так говорил он, сражались, отрекшись от жизни!.. Да что в том?! Распря, распря княжеская все погубила!.. Да и теперь — князи русские — нож вострый точим один на одного, братний!.. Никак все собраться не можем под скипетром единого. А теперь уже и не позволят татары. Поздно!..

Он замолк, дабы преодолеть волнение.

Ему слышно было, как стучит сердце приникнувшей к его плечу Дубравки.

— Видишь, Дубравка, — продолжал он, — татар этих столько пришло на нашу Землю, что вот когда бы довелось тебе увидеть, как саранча приходит в черный год, — тогда бы только ты поняла!.. А саранча так приходит: тысячи и тысячи верст облегает кругом, а толщиной — в пядень! Словно бы жирный полог, черный, вдруг всю землю прикрыл!.. Былинки зеленой не видать!.. Однажды в саранчу ехал я на коне. Так ты знаешь, донька, — копыто конское чвакает в ней, в саранче, точно в масле, давя ее и меся!..

Княжна содрогнулась.

— Так вот и татары пришли! — продолжал Даниил. — Видел сам: там, где прежде, до них, леса стояли — густые, дремучие, такие, что и змее не проползти, ветру запутаться, — там после проходу татарского, смотришь издали, будто бы веник-голик раздерган по прутьям и кой-где реденько понатыкано… То были войска, подобные судьбе! Пыль и дым досягали до неба. От хода Орды безумели и звери и люди!

О, донька!.. — угрюмо, с закрытыми глазами, покачнув головою, произнес Даниил. — До них, до татар, на Земле и не знали, что может найтись столько коней! Вся Азия — на коне! Да разве одни татары только!.. Они, татары, всяк народ встречный подмяв под себя, мешали его с собою, все языки!.. И возрастали числом, и катились, и катились все дальше, а их все больше да больше становилось!.. Дочерь! Дочерь! — воскликнул он, забывая, что с малюткой беседует, и как бы жаждая пред ней оправдаться. — А что ж — с мечом против саранчи?! И меч вязнет! И копыто конское грязнет в их плоти нечистой! И плечи могучие вымахиваются, а их все больше да больше! А разве не пытались?..

При этих словах князь Галицкий слегка расстегнул ворот домашней одежды своей и коснулся дочерней ладонью огромного лучистого рубца, обезобразившего ему грудную правую мышцу, — след рваной раны от татарского, с зазубриною, копья.

— Пытался, донька! — проговорил он. — Это мне татарин копьем разодрал…

Дубравка очами, полными слез, глядела на отца. Ну что, что она может сделать этому большому, сильному, как бог, человеку, чтобы понял он, как жалеет она его, как любит и как страшно отомстит за него этим проклятым татарам, когда вырастет большая?!

И, по внезапному детски-женственному наитию, она коснулась губами этого страшного рубца и, застыдясь, приникла лицом к груди Даниила…

Она и его смутила и растрогала до слез…

Наконец, возобновляя рассказ свой, он сказал так:

— Нет, дочь моя!.. Уж ежели там — вся Азия на коне, то и нам, Руси всей, да и Европе всей, — на коня, на коня же… И переборем мы их!..

Он повествовал дальше.