Суровая школа (рассказы) - Бранко Чопич

И так вдруг нежданно-негаданно бывший весельчак и задира превратился в Жалобного Джуру…

Во дворе послышался конский топот. Джураица и Милорад, сидя на крупе сивого мерина, подгарцевали к самому порогу станции.

— Давай сюда, кавалеры. Разве так положено относиться к воинским обязанностям?

— Купали коня, товарищ командир.

— Ладно, ладно, знаю я это купанье. А ну взгляните, нет ли чего для деда Басы.

Мальчонки бросились — кто быстрей — к письмам. Милорад подбежал первый и радостно объявил:

— Вот оно! «Товарищу Василию Бариловцу, село Верхнее Калинье…»

Старик скинул длинный кожух и растроганно запричитал:

— А, слышал, Душан, Василием называет, и еще товарищем! Вот как уважает меня внучек. И адресу мою знает: село, пишет, Верхнее Калинье. Гляди-ка, и село свое, родненький, вспомнил.

Старик зашмыгал носом. Прослезился и Царь Душан и полез в карман — платок ищет. Милорад оглядел всю компанию и не без ехидства спрашивает:

— Ну как, все готово для плаканья, можно начинать?

— Дождешься ты, получишь по уху! — пригрозил Царь. — Давай, не тяни!

Мальчик развернул письмо и начал:

«Дед мой милый, товарищ Василий, долгих лет тебе твой внук желает, а сам ныне на Врбас отбывает. Из реки студену воду пью, воду пью, а четников бью. А со мной наши горцы везде, не оставим друг друга в беде…»

Нижет Милорад слово к слову, читает песню Жалобного Джуры, дед молча плачет, а Царь Душан уткнулся лицом в ладонь, и капают слезы в горшок с остывшей гороховой похлебкой. Разволновало письмо и старшего связного, Джураицу, — как-то уж очень быстро-быстро он начал мигать, а сам глаза пялит — боится зареветь. В конце концов он вскакивает с места и с шумом выбегает из канцелярии. Царь глядит ему вслед подпухшими глазами и с грустью ворчит:

— Все понятно, и этот того и гляди сбежит в бригаду. Уже пятерых сманил у меня Джура своими письмами… Эх, мать честная, не эта бы моя нога…

Словно дочитав до конца его мысль, заплаканный старик встает и, взяв палку, направляется к двери.

— Ты куда, дед Васа?

— На Врбас, Душан, к внуку! — отвечает, всхлипывая, старик.

— Ой, Васа, Васа, а знаешь ты, где Врбас, где Первая Краинская? Не по твоим это силам, не по твоим годам.

— Оставь, сынок, все равно пойду… По дороге выплачусь вволю, может, и передумаю, вернусь — жалко мне старухи, а пока, а пока… Не отговаривай меня, Душан, братец, сердце туда тянет.

Голубая кружка

В конце концов и Шестая Краинская бригада покидает родной горный край, под Грмечем, и направляется куда-то в сторону Врбаса — студеной реки. Только теперь, по сути дела, и стала она настоящей армией, потому что, покуда ты, братец, таишься у околицы родного села да возле отцовского порога, никакой ты еще не солдат — потому что солдат должен уметь воевать везде и всюду…

— Вплоть до изгнания оккупантов из нашей многострадальной родины, — повторяет кашевар Перайица отрывок фразы из какой-то статьи, присяги вроде бы, беспрестанно озирается на знакомые с детства горы, и кажется ему, что это его самого изгоняют из родного дома. — Вот оно как все перевернулось: думаешь одно, а выходит другое.

Каждая из «старых» краинских бригад уже имеет свое лицо, и это хорошо известно высшему командованию. Одна незаменима в атаке, другая опять же мастерски, ведет уличные бои, третья настропалилась на очистке территории от четников, четвертая…

О Шестой известно, что лучше ее нет в дефанзиве, в обороне значит. Стойко сражается она на своем участке, и когда враг жмет уж особенно сильно, бьет из всех орудий, а то и самолеты пускает в ход — и тогда не так-то легко заставить эту бригаду отступить. За спиной у бойцов родные села, дома, семьи, и отступать некуда. Замри там, где оказался, собери все силы и, не сводя глаз с прицела, поджидай стрелковую цепь врага.

Плетется рота кашевара Перайицы в хвосте колонны, все глубже засасывают ее незнакомые перелески, заросли кустарника и ущелья, а родной Грмеч то здесь, то там показывает им свою горбатую спину, и смотришь — уже вдалеке подергивается дымкой, весь прозрачный и голубой — и есть он и нет, — будто сон.

— Кум Перайица, неужто вон там — мы? — спрашивает тощий лохматый боец, совсем еще мальчик, и тянет руку в сторону горизонта.

— Мы, мы, дорогой крестничек. А ты шагай, незачем туда и смотреть.

— Ну, если бы мне кто раньше сказал, что Грмеч такой голубой, — никак бы не поверил. У нас дома есть такая кружка, привез дядя Вук из Крупы.

— Забудь ты, сыпок, кружки да чашки, — отмахивается от него Перайица, и вроде бы ему слезы подступают к глазам, сам не знает отчего: из-за дяди Вука, Грмеча или этой проклятой голубой кружки.

Устраиваясь на ночлег, Перайица ерзает, пыхтит и наконец закуривает. Из темноты окликает его знакомый ребячий голосок:

— И ты не спишь, кум Перайица?

— Да ты-то что не спишь, паренек? — удивляется кашевар. — Я человек пожилой, ко мне сон не сразу приходит, а ты, братец, как-никак молодой, ты-то что?

— Больно мне тоскливо, кум.

— О голубой кружке вспомнил, а?

— Да вроде и о ней. Откуда знаешь?

Утром выяснилось, что ночью только из их роты сбежало двое бойцов. А сколько из всего батальона, еще неизвестно.

— Теперь они прямо под Грмеч, переночуют дома, а утром в Оканову рощу — там собираются все беглецы: «Такие и такие дела, товарищ Мане, явились в вашу часть. Не изменили мы нашему святому Энобу [22], только не можем без Грмеча, и решай с нами как знаешь».

Так рассуждает вслух кто-то из беспечных ротных шутников, а невыспавшиеся бойцы угрюмо цедят:

— Бандиты, надо таких расстреливать на месте.

— Попробуй догони. Мане всех принимает в свою роту, откуда бы ни явились.

В следующую ночь дезертировало еще больше. Политкомиссар, выслушав донесение, говорит командиру:

— Нам бы поскорее перебраться через реку — и отсев прекратится. Эти грмечские горцы боятся воды больше, чем вражеских бункеров.

На третью ночь, неспокойную и ветреную, из Перайициной роты сбежало почти целиком отделение во главе с командиром и пулеметчиком. Мальчонка, встрепанный, рано утром влетел в хибару, где ночевали кашевары, и испуганно оглядел темную, битком набитую комнатку, а заметив своего крестного, просиял:

— Ну и напугался же я: думал, и тебя нет.

— Куда я денусь?

— Да вон, сбежал ведь наш пулеметчик Гойко.

— Эх, крестничек-крестничек, одно дело я, а другое — Гойко, — в голосе кума чувствовалась досада. — Не сидят у него на шее восемьдесят верзил, которых надо каждый день накормить. Не так-то легко бросить свою поварешку, сыночек. Понял я это сегодня ночью, пока вертелся под этим одеялишком.

— Не думай, нелегко и им будет добраться до Грмеча, — угрюмо проговорил кто-то из бойцов. — Снова придется пройти по шоссе, а там, сам знаешь, что ни шаг — патрули. Не ровен час — дойдет до заварухи.

Когда рота построилась для марша, за ближними холмами под Грмечем затарахтели винтовки и тут же затрещал пулемет.

— Это они, наши бедолаги, — вздрогнул командир взвода, откуда сбежали бойцы.

— Да я сразу узнал Гойков пулемет, честное слово, — почти обрадовался лохматый мальчонка.

— Похоже, дело не шуточное, нарвались наши ребята на засаду, — вставил свое взводный, строго и укоризненно. — Слышите, с боем мерзавцы пробиваются, так им и надо.

— А ведь и правда, с боем. Наши это, грмечские! — заметил кто-то с гордостью.

— Какие еще наши? Бандиты! Что б они сдохли, предатели!

— Ну как ты можешь такое говорить? — изумился Перайица, переменившись в лице. — Этакое и в шутку нехорошо говорить.

— А сбежать да своих товарищей бросить хорошо, а?

— Кто говорит, что хорошо?

Перестрелка на шоссе усилилась. Повар вздохнул.

— Самое бы время им малость подсобить, гадам, а? Погибнут, чтоб им пусто было.

— Как это подсобить? Пускай погибают. Никто их отсюда не гнал, сами сбежали, да еще всю роту осрамили. А стыд-то какой: и отделенный, и пулеметчик — оба скоевцы [23].

— Потому-то, дорогой мой, они так и бьются, там, на шоссе! — прицокнул языком балагур. — Будь я на месте нашего дружка Миле, повернул бы я всю нашу роту назад да и прикрыл бы им отступление.

— Отступление, ты только погляди на него! Дезертирство, так это называется. Смылись, твари, хоть и звезда у них на шапках.

— Ну уж, твари! Как ты можешь так говорить! — снова возмутился кашевар.

Балагур опять вспомянул дружка Миле (так, все еще не по-военному, фамильярно, называли они своего командира), а тот, услышав, что предлагают помочь дезертирам, побагровел и раздраженно и без надобности громко, словно заглушая сам себя, закричал:

— Эй вы, там, двигайтесь же наконец, что приросли к земле, будто камень к могиле! И чтобы я сегодня же видел вас на Врбасе, раз вы такие герои, прихвостни дезертирские!