Карусель сансары - Юрий Мори

задевало ни его самого, ни кресло бабушки. Он обернулся: никакого выхода на кухню больше и не существовало, стена отдалилась и потерялась под сплетением и шевелением нитей. – А мы где?!

– Я же сказала: у меня в комнате. – Бабушка поймала сухими скрюченными пальцами одну из нитей, теперь та текла у неё по ладони, меняя цвет с серого на красновато-коричневый. – Раз от ужина ты отказался, я решила устроить тебе небольшую экскурсию. Не сильная в терминах, поэтому про саму комнату лучше не спрашивай. Вон веретено, это верёвки, но и сам видишь. А зачем и почему – тут я тебе ничего не объясню.

Нить у неё в руке с лёгким хлопком порвалась, один конец шустро намотало на себя веретено, второй растворился в воздухе где-то на пути к стене.

– Ба… Десима Павловна, а где я вообще? Вы-то точно знаете!

– Как – где? Здесь, – заметно удивилась старушка. – Или у тебя склероз и потеря ориентации в пространстве? Ты в Руздале, ты в юности, ты у меня в комнате.

– Хоть вы скажите: я умер? – уточнил Мякиш. Одна из нитей моталась прямо у него над плечом, изредка чуть провисая и норовя задеть. От этого он горбился нервно приседал: едва заметно, но всё же.

– Смерти нет, – поджав губы, откликнулась бабушка. – Что бы там ни говорили сестрицы, нет её! Жизнь вечна и только меняет формы.

Она ухватила рукой сразу пучок нитей, став похожа на Зевса-громовержца с охапкой молний в сжатом кулаке.

– Ничего не понимаю… – растерялся Мякиш. – И ничего толком не помню. Детство только. И поезд. И… всё. Наверное, это всё-таки смерть.

– Думай как хочешь, – Десима Павловна откинулась на спинку кресла, не отпуская нити. Наоборот, подняла вторую руку и ухватила ещё пучок. Или Антону показалось, или веретено и в самом деле начало после этого крутиться немного быстрее, сердитое жужжание стало глуше, басовитее, чем-то напоминая интонации лектора в том театре.

– Я думаю, что умер. Что меня убили там в поезде, на выходе в Насыпной. И дальше я – или душа, как правильнее? – начала скитаться по этому странному месту. Где интернат. Где груши эти ваши без вкуса, где Маша – не Маша, а какой-то ужас. Где развалины там, под холмом.

– Вот у тебя каша в голове, – неодобрительно глянула на него бабушка поверх очков. – Сумбур и отсутствие житейской логики. Дались тебе эти груши… Зайди с другой стороны: ты ударился головой и сейчас лежишь без сознания в реанимации. Капельницы, хмурые врачи, равнодушные медсёстры. А телефон у тебя спёрли при оказании первой помощи, ещё на улице добрые люди, так что опознать тебя и вызвать родных не выходит. Вариант? Вариант… Можно ещё смешнее, – она отпустила пучок нитей, зажатый в правой руке, сложила ладонь лодочкой и на ней немедля появилась сочная мясистая груша.

Десима Павловна неожиданно крупными белыми зубами с хрустом откусила кусок, Мякиш чуть не упал от острой боли: словно клещами сжали голову.

– Вот так вот, парень. Это тоже можешь быть ты.

Слава Богу, жевать не стала. Выплюнула откушенное на пол, туда же уронила и саму грушу. Боль улеглась. Не пропала вовсе, но словно спряталась в стороне, как бывает, если спугнуть её горстью таблеток.

– Я хочу узнать точно, – несмотря ни на что, ответил Мякиш, уворачиваясь от верёвок и потирая ноющую макушку. – Я хочу вспомнить.

– А ты упрямый! – сейчас бабушка смотрела одобрительно. – Только это тебя и выручает. Упрямство и любовь, забавное сочетание.

– Какая любовь?! – снова растерялся Мякиш.

– Своя, чужая… Неважно. Ляг лицом на пол, кое-что поймёшь. И очки надень, забавно, что ты стащил их у Филата, так никто не делает. Вообще, ты всегда был вороват, Антон. Иногда это даже полезно.

Мякиш торопливо нацепил розовые очки. Ничего не изменилось, пещера с веретеном даже не изменила цвет. Потом оглянулся на Десиму Павловну, та кивнула. Он аккуратно встал на колени, потом упёрся руками в пол и лёг, вытягиваясь зачем-то в струнку. Моргнул глазами.

Сейчас Мякиш стоял возле кассы. Всё вокруг отдавало потерей массового интереса и регулярным отсутствием финансирования – так в его юности выглядел бы предбанник провинциального театра или, например, филармонии.

– Сколько билетов? – нетерпеливо уточнили из окошка. Если не складываться под прямым углом и не лезть головой в окошко, то видно только это: прибитую гвоздём металлическую тарелку для денег, край деревянной стойки и пухлые белые руки кассирши.

– Восемь.

Деньги на концерт они собирали всей компанией, а покупать пошёл он один. Невелика затея, не всеми же идти.

– По пятьдесят пять тысяч. Четыреста сорок всего.

Мякиш начал доставать из кармана мятые купюры. Множество нулей, сплошные тысячи, десятки, сотни тысяч, складывающиеся в нужную сумму. Ещё и на сигареты оставалось. Он ссыпал всё это на тарелку, пухлые руки смели их и начали пересчитывать.

А ведь да! Теперь он вспомнил это: больное воспоминание, стыдно… Кассирша обсчиталась тогда, отдав билеты и сдачу, почти столько же. Считай, подарила ребятам концерт, наказав себя недостачей. На всю зарплату.

Тогда он ушёл.

Сейчас – нет.

Столько лет вспоминал, ёжился и думал: вот если бы…

– Вы мне лишних дали, – сказал Мякиш и высыпал деньги обратно, к пухлым рукам. – Ошиблись. Заберите.

Руки замерли. Потом послышался суматошный перестук костяшек счётов. Но он уже сунул билеты в карман и развернулся, уходя.

И сразу упёрся взглядом в отца. Тот вздохнул и протянул ему деньги – не последние, но всё же. Мякиш точно знал, что ему этого мало. Что ещё сигареты, что вечером пьянка у Толика, что скоро день рождения Светланы, что… Что, что, что.

– Спасибо, пап. Да, хватит, конечно.

Не просить. Не обманывать. Не быть хуже, чем ты можешь.

Он бродил по воспоминаниям, снова и снова натыкаясь на маленькое свинство. Своё, Мякиш, своё, никто тебе лишнего не подкинул. Конечно, нищая юность, но – с другой стороны – больше от своей же лени, другие делали тогда состояния, заскакивая на ходу в последний вагон убегающего достояния бывшей империи.

Сейчас он раздавал долги. Не в реальности, увы, многих из этих людей давно не было на свете, но это нужно сейчас ему. Точно нужно.

Шелест нитей и жужжание веретена было слышно и здесь.

– Прогуляйся ещё, убедись, что ты не груша.

И Мякиш шёл дальше. Мелочи, всё это мелочи, из которых ткался стыд его юности: двое южан, которым он продал майку с фестиваля на рынке, даже не постирав – и ничего, прокатило! Обманутые случайные подружки: конечно, позвоню потом, bunny, мы непременно встретимся. Неотданные долги.