Следы в Крутом переулке - Винокуров Валерий

— Думаю, все же никого там больше не было.

— Но ведь мог быть человек? Скажем, тот, кто это пугало поставил. Но не ушел, был где-то рядом. Ночью черным-черно. Мог он где-то поблизости прятаться. И двигаться ему незачем было. Хотел только проследить, удастся ли его план заманить Сличко в овраг. Мог, значит, Елышев видеть человека? И Сличко мог из окна увидеть этого человека. Мы тогда решили, что сбежал он, приняв Елышева за милиционера. Но ведь это наша догадка. Сличко же мог броситься за тем человеком, или наоборот, от него, а потом уж напоролся на пугало и… в овраг. Могло так быть?

— В принципе могло. Ты все это сочиняешь только потому, что Володя не ставил пугала, да?

— Если не он, значит, кто-то другой поставил! Этот кто-то и Петрушина убрал. А цель одна и та же: боялся за себя. Значит, когда-то связан был с ними. Тут, по-моему, и загадки никакой нет.

— Но кто же это? Кто?

Не ответив на мой наивный вопрос, Сергей продолжал:

— Мы с Володькой ехали с вечерней смены. И на нашей остановке, возле универмага, стоял Елышев. Кого-то ждал. Потом вдруг сорвался с места — и быстро за угол. Может, увидел кого-то, кого не ждал.

— Петрушина?

— Почему бы нет?

— Тогда понятно, отчего он ушел. К чему связываться с Петрушиным?

— Но, может быть, Петрушин следил за Елышевым? От ревности трудно излечиться. Я же уверен, что был там кто-то еще, о ком мы ничего не знаем. Этот неизвестный и убрал Петрушина. Для собственной, повторяю, безопасности. Он и Сличко хотел ликвидировать, да тогда судьба распорядилась в его пользу. Как вы-то думаете?

— Думаю, ты прежде всего обязан поговорить с Приваловым.

— Не беспокойтесь, доктор. Конечно, поговорю. Только он уже давным-давно все, о чем я говорю, наверняка обдумал. И наверняка знает больше, чем мы с вами. Вот как бы уговорить Привалова, чтобы он взял из архива дело партизанского отряда?

— Ты депутат! — улыбнулся я. — Тебе и карты в руки. Но ведь сам же только что сказал, что Привалов давным-давно об этом подумал. Помнишь, как он нас с тобой уговаривал помочь ему в том деле? А теперь ты сам загорелся.

— Вас он уговаривал. Точно. Я же сразу согласился, — буркнул Сергей и задумался.

— Ну что ты хочешь? Хочешь, вместе пойдем к Привалову?

Чергинец вдруг вскочил и подошел к телефону. Секунду помедлив, снял трубку, набрал номер.

— Баба Легейда, Володька спит? Разбудите его, пожалуйста. Срочно.

— Что ты еще придумал? — спросил я. Сергей не ответил.

— Не выспался? Потом доспишь. — Это он уже в трубку, Володе Бизяеву. — Слушай внимательно. Когда мы ехали с тобой в автобусе, Надежда Осмачко была там? А-а, потому и заговорил про нее? Так. Она вышла с нами? Точно помнишь? Ну, ладно, досыпай.

Чергинец положил трубку.

— Что ты придумал? — не вытерпел я.

— Пока ничего нового. Удовлетворил свое любопытство. Значит, для начала нам с вами нужно знать и сообщить Привалову, что Надежда со смены ехала с нами в одном автобусе, по на нашей остановке, где она всегда выходила, не вышла, а поехала дальше, до следующей, до конечной. До Октябрьской площади, откуда ей дольше к дому идти. Там, возле универмага, светло на остановке. Володька говорит, что она вроде собиралась выйти, но уже у двери передумала, протиснулась назад, и на нее зашикали пассажиры. Вот он и запомнил. Понимаете? Что, если она увидела кого-то и не захотела с ним встретиться?

— Елышева увидела?

— Нет. Он же стоял на другой стороне. Около универмага. И ушел, когда автобус еще не остановился. Может, она Петрушина увидела? Муж ведь может за полночь прийти жену встретить. А она, значит, не захотела, чтобы он ее встретил. Или кого-то другого увидела?

…Да-а. Если смерть Петрушина никак не связана со смертью Сличко — это одно дело. А если связана? Прокурор, конечно, прежде всего выяснит, как умер Петрушин. А уж потом возьмется за партизанские дела. Интересно, привлечет ли он нас с Сергеем, как в истории с Крутым переулком?

8

Догадка, которая ошеломила Привалова, казалось, вовсе не была связана с тем, что говорила ему Надежда Осмачко. Позже, в разговоре с Чергинцом, он убедился в своей правоте. Еще и не имея подтверждения, что Володя Бизяев не ставил пугала, прокурор понял: тогда осенью Елышев мог видеть не пугало, а человека, поставившего его, и этого же человека мог испугаться Сличко; этот же человек мог убрать потом Петрушина.

Может быть, догадка пришла в разговоре с Надеждой потому, что, слушая ее, Привалов все время искал связь между осенним делом и новым? А когда мысленно нащупал эту связь, все, что говорила ему Надежда, потеряло значение. Впрочем, она-то продолжала его в чем-то убеждать:

— Для него же ничего святого в жизни не было. Никогда. Нет, раньше, может, было. А сейчас — ничего и никого. Он и ко мне-то относился… Знаете, как? Как к дочери моего отца. Считал, что я за богатством к нему пришла. Он же растратил половину отцовского добра. Да, да, я знаю, что награбленного. Но отцовского же, а не Павла Иваныча. Он говорил, что пригрел меня в счет того добра. Понимаете?

«До чего же тошно слушать от таких людей: добро, добро. Затаскали слово. Какое же это добро, когда совсем наоборот — зло это, одно и слово-то — зло?!» — подумал Привалов, но для порядка задал ей последний, пожалуй, вопрос:

— Вы говорите, не вылезал он из дома. А чего ж в эту ночь вылез? Как вы думаете? Прошу вас отвечать конкретно на мой вопрос.

— Так я же не знаю.

— Ладно. Идите. Вы свободны. Если что надумаете сообщить — приходите.

Надежда безропотно поднялась, ссутулившись, поплелась к выходу, бесшумно скрылась за дверью.

Привалов же немедленно позвонил своему первому помощнику Костюченко, в общих чертах напомнил ему о событиях в Крутом переулке, рассказал о том, что происходит сейчас, и попросил изучить в этой связи материалы партизанского архива.

Вскоре после этого разговора в дверь постучали. Как Привалов и ожидал, явился Елышев.

— Садись, — сказал прокурор Елышеву.

Старшина опять присел на краешек стула.

— Видел ее? Так вот, Петрушин из хаты не вылезал, похоже, кого-то боялся. Боялся, что с ним расправятся, как со Сличко.

— А мне кажется, вы ошибаетесь, — нерешительно произнес Елышев.

— Почему же?

— Никого он не боялся. Он влюбился в Надю и целыми днями ждал ее. Пока она на работе, отсыпался. Понимаете?

— Ты уверен, что все так просто?

— Думаю, да. А что он оказался на кладбище, так он меня караулил. У пашей проходной. Ревновал. Но, честное слово, без причины. Не давал я повода. Что было, то прошло. А если бы он кого-то боялся, то не приплелся бы ночью к проходной, к кладбищу. Значит, не боялся.

— Но ты же говоришь, что он сильно в нее влюбился. Могла же ревность пересилить боязнь?

— Не знаю. У такого, как он, мне кажется, не могла.

— Ну что ж, если ты все, что хотел, сказал мне, не смею задерживать.

Елышев с неожиданной поспешностью скрылся за дверью. Привалов снял трубку телефона, набрал двузначный номер.

— Костюсь, это опять я. Дело еще вот в чем…

Его надежнейший помощник Костюченко был ростом под два метра и весом сто тридцать килограммов, шесть раз становился чемпионом республики по самбо, а все друзья детства и послевоенной юности до сих пор называли его по школьному — Костюсь. Кажется, это Рябинин первым его так назвал. Когда зачитывался историческими романами и прочитал про белорусского революционера…

9

Выйдя из прокуратуры, Елышев направился через скверик в сторону Красных казарм. Ни с кем не хотел он сейчас видеться и, тем более, разговаривать. Он шел не спеша и резко обернулся, поняв по стуку каблуков, что его догоняют.

— Что тебе? — грубо сказал он спешившей к нему Надежде. — Что я тебе задолжал?

— Не ты мне, а я тебе.

— Хватит дурить. Додурилась уже.

— Завтра же все скажут, что это ты убил его.