Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

В форпостах опять началась суета. Солдатам давали водки и табаку, варили жирные щи, выдавали новые сапоги, ибо приказ говорил: «Солдат же ублаготворять чем можно, дабы при поимках делали так, как законы требуют».

По просторам проезжих дорог, на лесных опушках, по малым тропам, начатым от заячьих следов, в кустарниках за угорами, у певучих алтайских рек, — всюду рыскали разъезды из форпостов, повинуясь одному курчеватому росчерку пера в сухих руках кавалера Качки.

И кто считал, сколько сотен бергалов было поймано разъездами, коли народушко в алтайских деревнях и поселках плодится и множится, подобно овцам, колосьям и траве. Никогда еще главная контора ни одного канцеляриста не утруждала подсчетами, сколько народу покалечилось и перемерло, и уж никому в голову не приходила мысль сосчитать, сколько бежит народу приписного с заводов и рудников, как растут с весны на весну толпы беглых бергалов и сколько их, едва хлебнувших сладкого вольного ветра, переловили разъезды с форпостов.

Спустишься ниже на пологие скаты, и слышно, как рвутся выстрелы, как по каменистым тропкам цокают копыта. А в горных долинах уже множились хлопоты и надежды. По приметам хорош выходил год, сытый, обильный обещал урожай.

У Степана же будто стала уходить сила. Сам удивлялся, отчего тяжелей стал на ногу, голова была мутная, недоброе что-то чуяло сердце. Каменное кольцо гор казалось ненадежным, хлопоты по домашности не радовали. Хотелось бодрствовать, смотреть вниз на обсохшие дороги и, слыша выстрелы, заряжать ружье.

Степан уже и работал с развалкой, смотрел исподлобья. Раз вспылил на него крепко Сеньча. Готовили под пашню новый участок, выжигали упрямые пни. Острый глаз Сеньчи заприметил, как вяло тревожит землю лопата Степана. Весь черный от дыма, потный и злой, нарочно прошел Сеньча мимо Степана и шибко толкнул его локтем.

— Ты чо… нюни-те развесил? Кто так копат?

Степан вдруг непривычно резко огрызнулся:

— А тебе какая забота?.. Свой хлеб я зароблю!..

— Ишь ты-ы!.. Хлеб! Себе-е!

— Не бекай! Не козел!

— Тьфу! Баял я верно: брюхо-то гайдучье к сладкому куску привыкло, не хороша крестьянска пища…

Степан вдруг бросил лопату и вмиг назад скрутил руки Сеньчи.

— У-х ты… ж-жадна лапа!.. Да как ты смел руку на меня, а?

Сеньча злобно вывернулся.

— Эй, Степка! Не жаден я, а хозяин честной и обо всех так стараюсь. Будем все хозяева… Вот и жисть тогда будет правдишная… Эх, ты!.. Дур-рак!

Оба стояли друг против друга и трясущимися губами выкрикивали кипучие, рожденные мгновенной ненавистью слова.

Прибежали поселенцы, испуганные этой необычной бурей. Марей встал между спорщиками, уперся корявыми руками в хрипящие их груди и сурово сказал:

— Несмышленыши-и!..

На том ссора и кончилась. Все работали молчаливо до вечера, а вечером сказал Марей:

— А все ж, братцы родные, таки дела: того боле робь да всякого добра тащи к нам в горы, а солдатье рыщет, да округ нас зубы скалит…

— Да нам-то чо? — заволновался Сеньча, болезненно-зло сморщив лицо. — Чай, мы к ним не лезем… Мы — хозяева, работной народ…

— Башка-а! — сожалеюще сказал Василий. — Вишь, не на те ишо места пришли…

С той поры точно пробежала всюду черная кошка, думы у всех пошли в разные стороны.

Рудничные беглецы облюбовали себе место, куда по временам собирались, — поляну, открытую на пригорье, окруженную молодым сосняком.

На горных же полянах Бухтармы неприветливо встречало людей каменистое лоно земли, забавы было мало. Они ладили жизнь по-крестьянски, крепко, истово, рассчитывая на года. А ссылошные отвыкли от этого, да и сошлись все одиночки. Женщин на рудниках всегда было мало, а если и попадали, то редко выживали в изглоданных горах с грязными бараками, с кнутами и беспросветной бранью — не хватало тепла для бабьей души. И в суматошном досуге знали рудничный бергал одну женщину — заводскую гулену, горластую, доступную, безразлично-жалостливую, не требующую ничего, кроме пьяной сытости. Здесь же баб не было. Кое-кто раз-другой попробовал было подольститься к Татьяне, к Анке, что раздобрела после ребенка и манила к себе голодный мужичий глаз. Но и девка и баба оказались недотрогами. А когда случайно узнал об этом Сеньча, дело чуть не дошло до ножей.

— Не замай! Моя баба, для чужих на такой товар цены нет… Псы драные! Пошто себе баб не завели?

Слово за слово. Двое ссылошных так подрались с Сеньчей, что исцарапались в кровь… Сеньча потом как часовой ходил вокруг своей избы и науськивал своего волкодава на каждого, кто казался ему подозрительным.

— Пошли, пошли! Я охальников не пущаю… Ишь, приобыкли к грязи, так вот и тянет вас на чужой хлеб!

Те озлобленно и обидчиво откликались:

— Чо развякался?

— Начал пузо набивать, так на людей, словно на собак…

Сеньча бесился, даже спал с лица.

Уже близко была пахота, когда рудничные взбаламутились совсем.

— Давай семян на нашу долю!

— На другие места пойдем!

— Тут и гульнуть не смей! Ни тебе с бабой побаловаться, ни тебе поплясать!

— Подавай нашу долю!.. Сами не дураки, без твоей указки проживем…

Еле угомонил их старый Марей.

— Эх, словно ребятенки! Помнить надо, откелева пришли сюды. Порознь кака сила, а? Аль не видите: миру охота нас достать, вот токмо не выглядел ишо нас вдосталь… Можа, ишо какие беды ждут… Токмо в одной куче сила наша…

Этот огромный, крепкий, как матерый кряж, сумрачный и тихий старик внушал к себе доверие непоколебимое. Всегда молчаливый, будто полный до краев думой, он работал неугомонно, истово, не покладая рук, а сам жил где-то в землянке, самом плохом жилье. Рудничные разошлись ворча, и все осталось, как было.

Но Сеньча ничего не забыл. Доска к доске, гвоздь к гвоздю сколачивал себе теплое гнездо. И вдруг этот ладный ход жизни нарушился, будто какая-то непонятная сила встала на дороге. Охота было сорвать досаду, и он срывал ее на Степане.

— Твоя выдумка… Ты людишек привечал… Вона, какие зубастые черти: гульбу им подай, баб, винище. Чай, токмо с горя мы наливались, а коли человек у домашности сидит, пошто ему всякая гульба! Надо добро копить… Ссылошные — не люди, проку от них не будет!

Не нравилась Сеньче и задумчивость Степана, скучливый его взгляд. Казалось, что и работает Степан так себе, для виду.

— Будь ты проклятущой, Степка! Пошто сюды за нами шел?

— Пошто? Дурак! Вольность всем нужна. Я не в бабки пошел играть, коли сюды попал, я, мил-хозяин, все во как обдумал, и книжки мне сказали, што-де не могет такое человеческое состояние продолжаться до скончания века.

— Чисто ошалелый! Зря ты, парень, книжки читал, они нашему брату — враг, все в них для нашего обману… Вот у тебя и валится все из рук… Умен больно, кни-и-жник!

Иногда добрел Сеньча, таща из Бухтармы сверкающий, тучный невод, набитый серебристой рыбой. Хозяйская душа Сеньчи радовалась и гордилась удачей. Тогда мягчало его сердце и становилось жалко Степана.

— Тебе бы, знаешь, чо?.. Жениться бы надо… Аль все о девке своей, господской барышне, думаешь?..

Степан молча щурился на реку. Сеньча качал головой.

— Вижу, забират тебя!.. Зря-я!.. Видал я ее — тоща… На свечку похожа, что в великопостье жгут… За тебя Удыгай любу девку свою отдаст…

И правда: старшая дочь Удыгая Кырту давно заглядывается на русоголового парня. Волосы у Кырту черные, как смола, а глаза темны и блестящи, как горный вереск после дождя, и нежно лицо Кырту. А какая работница Кырту: первая в ауле! Парни говорят, что арачка из-под рук Кырту слаще всякой другой. Ладно ткет Кырту, выхаживает жеребят, коз, телков. Никто так часто не моет круглых колен, на которых несравненно раскатывается тонкая пресная лепешка, и ни у кого нет столько одежды, сколько у Кырту. Никогда еще не хварывала Кырту, здорова, как марал, весела, как лесная птица… Вот как расхваливал дочь свою Удыгай, но каждый раз опешивал от унылой ухмылки Степана.

— Не хошь?.. Другой девка есть?

Степан кивал с горестной радостью:

— Есть. В городе.

— Ж-жялка!.. Э-эх, жялка! За тебя хочу девку отдать… Ты хорош…

За Кырту сватались. Многим нравилась длинноглазая, тугокосая алтайка. Когда приходила она на горную поляну, голодные мужичьи взгляды тянулись, напруженные, к ней, но алтайка дико сверкала глазами, морщила красные, как брусника, губы и шипела, как раздразненная кошка:

— Уйди-и!.. У-у… Кырту… тьпфу-у!.. Не надо мужик Кырту!..

А сама манила глазами Степана, с бессознательным бесстыдством распахнув широко спереди расшитую кусочками мехов и шерстью холщовую рубаху, показывала два смугло-золотых холма тугих высоких грудей и гладкий живот, и так и сияла ослепительно белозубой улыбкой.

— Гляди-гляди… хорош мужик… Кырту ладной девка… гляди!..