Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабушка Хельга, как я понимаю, тоже опускала то, о чем ей было слишком тяжело думать. Обычно она рассказывает об украшениях, которые ее мать запекла в марципан, о том, как плохо к ней относились в Швеции, и о вечно не улетавшем из аэропорта Бромма самолете.
Мне вспоминается один из дней, когда я зашел ее навестить прошлой зимой. Я приготовил еду, которую она, как обычно, забраковала, но все‑таки съела, а затем мы пили кофе и играли в карты. Я намеревался разузнать побольше об ее детстве, но случай никак не подворачивался. Поэтому мы болтали о разных других вещах. О жизни, о родственниках и о моих детях. В какой‑то момент нашей беседы бабушка, по–моему уже в тысячный раз, объяснила мне, насколько именно я meshuggah, раз назвал своего третьего сына Мосесом. Тут я, наконец, всерьез разозлился и спросил, что она, собственно, имеет против его имени.
Ее реакция оказалась неожиданной. Она долго смотрела на меня так удивленно, будто я пришелец с другой планеты, а потом тихо сказала:
— Дорогой мой Данниле. Я знала в Берлине так много Мосесов. Так много чудесных еврейских мальчиков, которых уничтожили.
И тут в ее обычно столь непроницаемом лице словно бы приоткрылась щелка и возник маленький проблеск того, что скрывалось под "броней". Как будто на мгновение, сквозь морщины и прочие признаки возраста, проглянула избалованная маленькая соплячка из Берлина. Та самая, что была окружена любящими ее людьми и жила под чудесным колпаком, где не было ничего невозможного. Наверное, поэтому ей стало потом так трудно. Так это излагала она сама:
— С таким детством ты особенно не задумываешься, а когда потом все рушится, твой мир уничтожается полностью. Потому‑то я и стала такой жесткой и поэтому считаю, что другие тоже могут немного больше напрягаться в этой жизни. Это не так уж сложно и совсем не обязательно уметь все, чтобы уметь жить. Но нужно проявлять человечность. Нужно быть mensch.
Теперь осталась только она – единственная из всех уцелевших, среди которых прошло мое детство. Из этих теплых, пристающих, насильно кормящих, гладящих по щеке, пахнущих чесноком, замечательных людей с исковерканными судьбами. Тех, у кого было столько еды в морозилке, что ее могло бы хватить на целую мировую войну, тех, кого я так любил. И скольким из них, несмотря на все, через что они прошли и что потеряли, все‑таки удалось остаться mensch.
* * *Допив последний бокал пива, я расплачиваюсь и, покачиваясь, возвращаюсь в номер. Там спят мои отец и сын. Я осторожно прокрадываюсь в комнату, раздеваюсь и заползаю в свободную постель. Лежу под одеялом, прислушиваясь к их спокойному ровному дыханию, а мои отрывочные мысли о прошлом и настоящем постепенно затихают и в конце концов переходят в глубокий безмятежный сон.
25. And so it goes …[41]
Выписавшись из гостиницы, мы, перед тем как покинуть город, едем на торговую площадь, чтобы в последний раз взглянуть на квартал, где раньше жила наша семья. Там я пересказываю отцу слова Лукаша – о магазине Германа и о тогдашней жизни. Немного постояв и посмотрев на поля возле площади, мы разворачиваемся и подходим к винному магазину, который находится на земле наших предков, но уже никогда снова не будет нашим.
— Давайте зайдем и оккупируем его, – предлагает отец. – Потребуем то, что принадлежит нам по праву.
— Давайте, – поддерживает его Лео.
— Ваттины никогда не сдаются! – восклицает отец. Мы продолжаем стоять, глядя на площадь, и чита ем надписи на выставленных перед магазином щитах, рекламирующих дешевое пиво и слабоалкогольные коктейли. Тут у отца возникает новое предложение:
— Оккупация отменяется. Давайте лучше зайдем в магазин и наберем столько, сколько сможем унести. А потом выскочим на улицу, побросаем все в машину и уедем прежде, чем они успеют нас остановить. Это минимум из того, что они нам должны.
— Давайте, – решительно заявляет Лео.
— Ваттины никогда не сдаются, – говорю я.
Мы серьезно киваем друг другу, открываем дверь и заходим в маленький симпатичный магазинчик с несколькими холодильниками и полками с вином и водкой. Из репродуктора льется песня Лорин "Эйфория", с которой она победила на "Евровидении", а за прилавком стоит молодая блондинка с голубыми ногтями и бейджиком на груди. Отец сразу решает изучить бейджик поближе.
— Анита, – радостно читает он на табличке. – It is a very Swedish name. In Sweden many people are called Anita[42].
Девушка за прилавком, похоже, не совсем понимает, что он имеет в виду, но улыбается и даже издает легкий смешок. Не знай я отца, я подумал бы, что он с ней флиртует. Но это полнейший абсурд. Ведь мы, черт возьми, пришли сюда с целью грабежа.
– Anita, it is a Swedish name, – снова пытается отец, теперь уже на немецкий манер повысив голос.
Но это не помогает. Анита по–прежнему выглядит озадаченной, что вынуждает отца сменить тактику атаки.
– Blue nails. Very nice blue nails[43], – говорит он с приятным шведским акцентом, указывая на ее ногти.
Анита со смехом произносит что‑то на польском языке, которого никто из нас, трех мушкетеров, не понимает. По радио Лорин как раз дошла до припева.
– This is a Swedish song! – внезапно восклицает отец. – It really is. A Swedish song[44].
Анита снова улыбается, и некоторое время мы все стоим молча. Затем я беру несколько бутылок сока и сидра и подхожу к кассе. Беру так много, чтобы вернуть то, что принадлежит нам по праву. Правда, плачу семь злотых, говорю спасибо, и мы выходим на улицу.
На площади имеется скамейка, мы усаживаемся и смотрим на поля и вздымающиеся вдали холмы. Я отпиваю глоток сидра и протягиваю бутылку отцу. Его явно мучает жажда, поскольку напиток исчезает у него в горле с такой скоростью, будто это сок. Да, он одним махом выпивает почти все. Когда сидра остается совсем чуть–чуть, я забираю у него бутылку.
— Что ты делаешь? – спрашивает отец.
— Угомонись немного, – говорю я.
— Ты что? Мне уже и попить нельзя?
— Разве ты не собирался вести машину?
— Почему пить можно только вам? Мне тоже хочется сидра.
— Ты правда хочешь еще? Ты же у нас такой блюститель порядка.
— Неужели ты не позволишь отцу выпить немного сидра?
— Что значит "немного"? Ты осушил почти целую бутылку. А это алкогольный сидр. Он крепче крепкого пива.
— Неужели? – удивляется отец. – Почему же ты ничего не сказал?
— Я говорил. Три раза.
— Вот как.
Мы выпиваем последний глоток во славу семьи, а потом просто сидим на скамейке, глядя на площадь. Тут отцу приходит в голову, что ему хочется оставить себе на память пакет из винного магазина, поэтому мы с Лео отправляемся туда и приносим пакет. Он черный и выглядит как самый обычный пластиковый пакет, но отец все равно явно очень обрадовался сувениру.
— Это и есть наше сокровище, – довольно говорит он. – Пакет и вешалка.
— Да, – соглашаюсь я. – Хотя жаль, что нам не удалось выкопать настоящее сокровище. Археологи нас опередили.
Отец смотрит на меня крайне удивленным взглядом. Примерно так, как Хайнц посмотрел на человека, спросившего его про Дахау, и бабушка на меня, когда я поинтересовался, что она имеет против имени моего третьего сына.
— Ты ведь понимаешь, что никакого сокровища никогда не было, – говорит он чуть погодя.
— Как это?
— Это была просто выдумка.
— Как это? – снова спрашиваю я. – Откуда у тебя такая уверенность?
— Ты же сам понимаешь.
— Нет. Почему же тогда он сказал, что сокровище существует?
— Не знаю, – отвечает отец. – Вероятно, просто нафантазировал. Я думал, ты это понимаешь.
Возможно, так оно в действительности и было, и дело тут вовсе не в немцах, русских или археологах, а просто в вымысле человека с изуродованной судьбой. Человека, который, не желая говорить о том, что ему пришлось пережить, предпочел рассказать сказку – нечто обнадеживающее, историю, способную показаться его детям увлекательной. Может, и правда, может, единственный рассказ дедушки о прошлом действительно был выдумкой?
Как все было на самом деле, я не знаю и уже, наверное, никогда не узнаю. Но сейчас это не имеет никакого значения. Самое главное, что мы совершили эту поездку и добрались сюда. Пусть мы с отцом препираемся и подкалываем друг друга, и весьма сомнительно, что мы когда‑нибудь поймем те принципы, по которым каждый из нас предпочитает жить, это в конечном счете не так уж важно. Потому что мы помогаем друг другу и любим друг друга, а большего, вероятно, нельзя и требовать от другого человека. Если не забывать время от времени делать глубокий вдох.
* * *Мы продолжаем сидеть на скамейке, выжидая, пока отец напишет маме сообщение, чтобы известить ее о том, что мы едем домой. Затем встаем, прощаемся с землей предков и возвращаемся к машине. Отец усаживается на водительское место и сразу начинает возиться с навигатором.