Лицом к лицу - Эллери Куин

Влюбленная парочка решила пожениться сразу же, как только Роберта кончит репетировать свои убогие галлюцинации, и пройдут запланированные спектакли. По расчетам мисс Вест, это должно было произойти довольно скоро.

– Мы подставим наши шеи под супружеское ярмо в Мерри-Оулд, – ликовал Берк. – Знаете, приятель, я жду этого ВОАС[30] как манны, небесной. Честно говоря, мне ваша славная страна уже порядком осточертела.

– Иногда, – задумчиво кивнул Эллери, – я и сам жалею, что судьба привела вас вместе со мной в Нью-Йорк.

И он проклял Карлоса Армандо вместе со всеми его цыганскими предками и вернулся к рукописи своей очередной книги.

Глава 37

Обзоры ревю Орина Стина в прессе казались набросанными на одном дыхании, а каком-то экстатическом восторге, а не по здравому размышлению, как положено критическим статьям. Нынешний театральный сезон протекал довольно вяло, и критики, видимо, особенно ценили редкую возможность излить накопившиеся эмоции.

А может быть, дело было просто в легендарном везении Орина Стина. Он еще ни разу не обманул ожидания публики, всегда (как говорили) приберегал для нее козырную карту в очередной театральной партии. А в замкнутом недобром артистическом мирке (где продюсерам приходится не только работать, но и проводить всю свою жизнь) успех всегда язвительно комментируют в карточных терминах, толкуя о Фортуне и предпочитая не упоминать о таланте самого игрока.

Но Лоретта Спейнер – другое дело. Исполнитель предназначен исполнять ему порученное, и тут уже встает вопрос, насколько хорошо он лично способен это сделать. Ответ на этот раз был единодушным, он бросался в глаза жирными заголовками газет и восклицаниями теле– и радиообозревателей. Критики в один голос провозгласили ее новой богиней Бродвея, «Вэраети» писала:

«СТИН ОПЯТЬ СОРВЕТ КУШ». Сам Вальтер Кер назвал ее законной наследницей Глори Гилд. «Лайф» поместил краткий биографический очерк Лоретты. В кулуарах обсуждали: будет ли ее манера намеренно экстравагантной или она склонна к непринужденной раскованности? Перед театральными кассами бесконечными кольцами завивалась очередь. Не меньшая толпа осаждала служебный выход в надежде заполучить автограф Лоретты. Сельма Пилтер заключила с ней долгосрочный контракт – до сих пор старуха вела ее дела сугубо на основе устной договоренности. (На что последовало немедленное благословение Армандо: «Тебе так будет лучше, мое сердечко, а то в этой мутной водичке плавает много акул, жадных до молодых талантов!») Из Западного Берлина пришло нежное напутствие: «Не сдавай позиций. С любовью. Марта».

Премьера ревю состоялась в четверг вечером. В пятницу после обеда Эллери позвонил Кипу Кипли.

– Слушай, можешь сделать мне два билета на Орина Стина? Я сам уже везде совался, но без толку.

– Когда ты хочешь? Что-нибудь через полгода-год[31]? – спросил репортер.

– В субботу вечером.

– В ЭТУ сууботу?!

– В эту.

– Слушай, ты за кого меня принимаешь? Я что – Джек Кеннеди? – заверещал Кипли. Затем спокойно сказал:

– Ладно, посмотрим, сообразим.

Он перезвонил через десять минут:

– И чего я только надрываюсь ради тебя, не понимаю! А взамен ты пичкаешь меня черт знает каким количеством сладеньких обещаний. Когда же и на моей улице будет праздник, а? Их отложат для тебя в кассе, возьмешь перед началом.

– Спасибо, Кип!

– Засунь свои «спасибо» в одно место, шеф! Дай мне матерьяльчик для статейки и поскандальнее! И мы квиты.

– Ах, Кип, я и сам бы хотел дать тебе «матерьяльчик», и поскорее! Да нету пока. – Эллери вздохнул и повесил трубку. Он говорил вполне искренне.

Ведь несмотря на очередную рукопись новой книги и мертвую точку, с которой не могло сдвинуться следствие по делу об убийстве Глори Гилд, оно все равно не давало покоя Эллери. Он и сам понятия не имел, с чего это вдруг загорелся посмотреть ревю. Дело было не в желании проверить истинность хвалебных отзывов о достоинствах Лоретты: он готов был положиться на слово бродвейских знатоков. И вообще, Эллери, как правило, не жаловал мюзиклы. Однако движимый, видимо, смутным профессиональным инстинктом, всегда на всякий случай держать нос по ветру, он схватил за руку своего изо всех сил упирающегося папашу) это дитя чувствительной эпохи, похоронившего мюзиклы вместе с Флоренс Зигфилд и Эрлом Карролем) и субботним вечером потащил его в Роман-Театр.

Их такси мужественно продиралось сквозь обычные автомобильные пробки (ни одному жителю Нью-Йорка в здравом уме и твердой памяти не пришло бы в голову появиться на личном автомобиле в театральном районе города в субботу вечером). Проезжая Таймс-Сквер, они в ностальгическом порыве обменялись ругательствами по поводу нового суетного облика этого славного места. Перед окошечком в Роман-Театр с заветной надписью – НА СЕГОДНЯ – им пришлось выдержать изрядную битву локтями. В конце концов они оказались в центре партера в шестом ряду – местоположение, о котором бушующее море поклонников снаружи могло только мечтать.

– Просто уму непостижимо! – сказал почти смирившийся со своей участью инспектор, – Как тебе это удалось? – старик не был осведомлен об участии репортера. – Слушай, эти места влетят в половину недельного жалования! Моего, во всяком случае.

Эллери назидательно игрек:

– Деньги, папа, это еще не все, – и поудобнее устроился в кресле с программкой в руках. Есть вещи, которые настоящий мужчина не откроет никому, даже своему отцу.

И вот долгожданный момент наступил. «Песни. Исполняет Лоретта Спейнер» – в конце первого акта. Насколько Эллери мог видеть, все вокруг с самого начала держали программки открытыми на этой странице. Эллери повертел головой туда-сюда – да, именно так и есть. Примерно каждые десять лет случалось такое: на горизонте старого театрального мира вспыхивало нечто.., и в воздухе почти пахло горящей серой. Это нечто было ни что иное, как рождение новой звезды. Можно было слышать треск рассыпающихся искр.

Но даже и он стихал в темноте, предшествующей появлению этой звезды на сцене, оставляя тишину столь весомую, что она, казалось, вот-вот рухнет под своей собственной тяжестью.

Темнота была так же материально осязаемой, как и тишина.

Эллери заметил, что он инстинктивно подался вперед на краешек кресла. Более того, его отец, натура недоступная для впечатлений, сделал то же самое.

Никто не смел ни вздохнуть, ни кашлянуть.

И вдруг на сцене в самом центре зажегся узкий, ослепительный белый конус. Словно омытая этим переливающимся светом, возле огромного розового рояля сидела Лоретта. Ее руки спокойно лежали на коленях. Фоном служил черный бархатный занавес с вышитой на нем огромной американской розой. Девушка была одета в искрящееся платье с блестками того же цвета, что и вышитая роза. Платье наглухо закрывало грудь до самой шеи, спина же оставалась полностью обнаженной. На девушке не было ни одного украшения, а белая кожа и золотые волосы казались вырезанными в черном бархате. Она задумчиво смотрела – но не на публику, а на свои собственные колени. Создавалось впечатление, что она сидит где-то совсем одна, прислушиваясь к чему-то, недоступному для простых смертных.

Она оставалась неподвижной в этой сосредоточенной позе целых тридцать секунд. Затем подняла глаза вверх и перевела их на дирижера, находившегося сбоку. Тот поднял палочку и застыл. Потом внезапно опустил ее, оркестр взорвался мощным волнующим аккордом звенящей меди, и у всех перехватило дыхание.

Аккорд тут же перешел в нежную тревожную мелодию вступления, названную Гауденсом «Где же, о где?» Замерли последние звуки вступления, и Лоретга подняла руки к клавишам. Она извлекла быстрое небрежное арпеджио, откинула сияющую голову назад и запела.

Голос был вроде бы тот же самый, который Эллери слышал не репетиции – но в то же время уже и не тот. В нем появилось особое напряжение, нечто неуловимое, что и создает разницу между простым качеством и особым стилем исполнения. То ли Лоретта действительно решила продемонстрировать все свои скрытые возможности, то ли Марта Беллина научила ее кое-каким тайнам певческого мастерства, но факт остается фактом – голос девушки приобрел оба свойства: совершенство Глори Гилд и свой собственный стиль, стиль Лоретты Спейнер. В этом смысле Вальтер Кер был абсолютно прав. Двух певиц разделяло целое поколение, те же самые гены составили новую комбинацию, и в результате возникло нечто новое – стиль племянницы, но унаследовавший достояние своей тетушки.

В пении девушки легко узнавались хорошо знакомые интимные нотки голоса Глори, адресованные каждому слушателю в отдельности, изнемогающие от едва скрытой внутренней страсти. Новым же была удивительная сосредоточенность на себе самой, чего никогда не наблюдалось у Глори, работавшей исключительно на публику. Лоретга же, казалось, слушателей вообще не замечала и раскованность ее пения была скорее результатом внутренней отрешенности, чем слияния с публикой, как было у Глори. Было похоже, будто она просто поет в тишине своей спальни, позволяя себе поэтому невиданную свободу чувственных эмоций и выражений, чего никогда не допустила бы при посторонних. И это превращало каждого мужчину и каждую женщину в зале в некое подобие любопытного Тома, прижимающегося ухом к замочной скважине. Это заставляло кровь гулко колотиться в висках, а воздух застывать в легких.