Дело вдовы Леруж - Эмиль Габорио

Граф, привыкший к совершенному, чуть ли не слепому повиновению сына, был поражен его нежданным упорством.

— Ну и к чему же вы клоните? — поинтересовался он.

— К тому, что я презирал бы себя, если бы не уберег вашу старость от величайшего бедствия. Ваше имя больше не принадлежит мне, я возьму свое. Я ваш побочный сын и уступлю место законному. Позвольте же мне удалиться с чувством честно и свободно исполненного долга, позвольте не дожидаться вызова в суд, который с позором вышвырнет меня отсюда.

— Как! — изумился граф. — Вы меня бросаете, отказываетесь поддержать, идете против меня, признаете вопреки моей воле его права?

Альбер кивнул.

— Мое решение окончательно. Я ни за что не соглашусь ограбить вашего сына.

— Неблагодарный! — воскликнул г-н де Коммарен.

Гнев его был так велик, что его уже невозможно было излить в проклятьях, и потому граф перешел на насмешки.

— Ну что ж, — промолвил он, — вы великолепны, благородны, великодушны. Ваш поступок крайне рыцарствен, виконт, то есть я хотел сказать, любезный господин Жерди, и вполне в духе героев Плутарха.[18] Итак, вы отказываетесь от моего имени, моего состояния и покидаете меня. Отряхнете прах со своих башмаков на пороге моего дома и уйдете в раскрывшийся перед вами мир. У меня всего один вопрос: на что, господин стоик, вы намерены жить? Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло, как Эмиль, описанный сьером Жан-Жаком?[19] Или вы, благороднейший господин Жерди, делали сбережения из тех четырех тысяч, что я давал вам на карманные расходы? Может быть, играли на бирже? Ах, вот что! Вам показалось слишком тягостным носить мое имя, и вы с облегчением сбрасываете его! Видно, грязь имеет для вас большую притягательность, коль вы так спешно выскакиваете из кареты. А может быть, общество равных мне стесняет вас, и вы торопитесь скатиться вниз, чтобы оказаться среди себе подобных?

— Я и без того несчастен, а вы еще больше повергаете меня в горе, ответил Альбер на град издевательств.

— Ах, вы несчастны! А кто в этом виноват? И все же я возвращаюсь к своему вопросу: как и на что вы намерены жить?

— Я вовсе не столь романтичен, как вы пытаетесь представить меня. Должен признаться, я рассчитываю на вашу доброту. Вы так богаты, что пятьсот тысяч франков существенно не повлияют на ваше состояние, а я на эти деньги смогу прожить спокойно, если не счастливо.

— А если я откажу?

— Вы не сделаете этого — я достаточно вас знаю. Вы слишком справедливы, чтобы заставить меня, одного меня, искупать ошибки, которых я не совершал. Будь я предоставлен самому себе, у меня в этом возрасте было бы какое-то положение. Сейчас мне уже поздно его добиваться. Тем не менее я попробую.

— Великолепно! Просто великолепно! — прервал его граф. — Вы прямо герой из романа, мне о таких и слышать не доводилось. Римлянин чистой воды, стойкий спартанец. Нет, право, это прекрасно, как всякая античность. И однако, скажите, чего вы ждете за столь потрясающее бескорыстие?

— Ничего.

— Да, скромная компенсация! — бросил граф. — И вы хотите, чтобы я вам поверил? Нет, сударь, столь благородные поступки не совершаются ради собственного удовольствия. Чтобы поступать так высоконравственно, у вас должна быть какая-то скрытая причина, но я не могу найти ее.

— Нет никакой другой причины, кроме тех, что я вам изложил.

— Значит, надо понимать так, что вы от всего отказываетесь? Даже от надежд на брак с мадемуазель Клер д'Арланж, от которого я в течение двух лет тщетно пытался вас отговорить?

— Нет. Я виделся с мадемуазель Клер и рассказал ей об ужасной беде, которая на меня обрушилась. Она мне поклялась, что будет моей женой, что бы ни произошло.

— И вы полагаете, что маркиза д'Арланж отдаст свою внучку сьеру Жерди?

— Мы надеемся. Маркиза так помешана на знатном происхождении, что предпочтет отдать внучку побочному сыну аристократа, нежели сыну почтенного промышленника. Но если она откажет, что ж, мы подождем ее смерти, хоть и не станем желать, чтобы она пришла поскорей.

Спокойный тон Альбера окончательно вывел из себя графа де Коммарена.

— И это мой сын? — воскликнул он. — Не может быть! Сударь, чья кровь течет в ваших жилах? На это могла бы ответить лишь ваша достойная матушка, если бы она только знала…

— Граф, — прервал его угрожающим голосом Альбер, — думайте, что говорите! Она моя мать, и этого достаточно. Я ее сын, а не судья. Никому, даже вам, я не позволю непочтительно отзываться о ней при мне. А от вас тем более не потерплю неуважения к ней.

Граф делал поистине героические усилия, сдерживая свой гнев и не давая ему вырваться за определенные пределы. Но поведение Альбера довело его до крайней степени ярости. Как! Этот мальчишка взбунтовался, посмел бросить ему вызов, посмел угрожать? Старик вскочил с кресла и кинулся к сыну, словно намереваясь влепить ему пощечину.

— Вон! — возмущенно взревел он. — Вон отсюда! Немедля уходите в свои комнаты и не смейте выходить из них без моего позволения. Завтра я сообщу вам свою волю.

Альбер почтительно поклонился, но глаз не опустил и медленно пошел к дверям. Он уже отворял их, но тут в настроении графа де Коммарена произошла перемена, как это часто случается у вспыльчивых людей.

— Альбер, — позвал он. — Вернитесь, выслушайте меня.

Молодой человек подошел к отцу, явно тронутый новой интонацией, прозвучавшей в его голосе.

— Подождите, — продолжал граф, — я хочу сказать все, что думаю. Сударь, вы достойны быть наследником великого рода. Я могу негодовать на вас, но не могу не уважать. Вы — честный человек. Альбер, дайте мне руку.

То был сладостный миг для них обоих, миг, какого, пожалуй, еще не бывало в их жизни, подчиненной унылому этикету. Граф испытывал гордость за сына и мысленно говорил себе, что и он был таким в его годы. А до Альбера только сейчас стал доходить смысл того, что произошло между ними. Они долго стояли, не разжимая рук, словно у них не было на это сил, и оба молчали.

Наконец г-н де Коммарен вновь уселся под генеалогическим древом и тихо сказал:

— Альбер, я прошу вас оставить меня. Мне нужно побыть одному, чтобы все обдумать и немного привыкнуть к чудовищному удару, — а когда молодой человек затворил дверь, граф тихо проговорил, как бы отвечая своим тайным мыслям: — Господи, что будет со мною, если он, на которого я возлагал все свои надежды, покинет меня? И каким окажется тот, другой?

Когда Альбер вышел от графа, на его лице еще отражались следы бурных переживаний нынешнего вечера. Слуги, мимо которых он проходил, внимательно приглядывались к нему, тем паче что до них донеслись отзвуки особенно бурных эпизодов ссоры.

— Ну вот, — произнес старый ливрейный лакей, три десятка лет прослуживший в доме, — господин граф опять устроил сыну достойный сожаления скандал. Старик прямо как бешеный.

— Я почуял недоброе уже за обедом, — сообщил графский камердинер, господин граф сдерживался, чтобы не начинать при мне, но глаза у него так и сверкали.

— А с чего это они?

— Кто их знает? Ни с чего, из-за дури какой-нибудь. Господин Дени, перед которым они не сдерживаются, говорил мне, что они, бывает, часами, точно псы, грызутся из-за вещей, которые он даже в толк взять не может.

— Ха! — воскликнул юный шалопай, которого натаскивали, чтобы в будущем он мог служить в комнатах. — Будь я на месте виконта, я своему папаше так бы ответил…

— Жозеф, друг мой, — наставительно произнес ливрейный лакей, — вы просто дурак. Натурально, вы можете послать своего папашу к черту, но ведь вы не надеетесь получить от него даже пяти су и к тому же легко умеете добыть себе пропитание. А вот господин виконт… Вы можете мне сказать, на что он годен и что умеет делать? Бросьте-ка его в Париже с условием, что единственным его капиталом будет пара холеных рук, и тогда посмотрим!

— Ну и что? У него же есть поместья, оставленные матерью, — возразил, как истый нормандец, Жозеф.

— И потом я не понимаю, — удивился камердинер, — чем господин граф недоволен. У него примерный сын. Будь у меня такой, мне просто не на что было бы сердиться. Вот когда я служил у маркиза де Куртивуа, там совсем другое дело. У маркиза были все основания каждое утро быть недовольным. Его старший сын — он приятель виконта и несколько раз приезжал сюда — чистая прорва в смысле денег. Свернуть шею тысячефранковому билету ему проще, чем Жозефу выкурить трубку.

— Так ведь маркиз не больно-то богат, — вступил низенький старичок, принятый на место недели две назад. — Сколько у него может быть? Тысяч шестьдесят ренты, не больше.

— Потому-то он и бесится. Каждый день его старший что-нибудь выкидывает. В городе у него квартира, он то там, то здесь, ночи напролет пьет и играет, а уж с актрисками такое устраивал, что приходилось вмешиваться полиции. Не говоря уж о том, что официанты сотни раз привозили его в фиакре из ресторанов мертвецки пьяного, и мне приходилось тащить его на себе в спальню и укладывать в постель.