Овраги - Сергей Антонов

— Мало что. Она и Чугуева любила.

— Болтовня. У Чугуева жена есть.

— То другое дело. Та подвенечная, эта для души.

— Большой ты специалист. Ступай в читальню, проверь, чтобы все было чин чинарем. Стол надо застлать, воду поставить…

— А как же Катерина?

— Катерину не трогайте. Она не в себе. Ей предъявили для опознания френч Шевырдяева. Френч пробит пулями.

— Вон что! — Емельян встрепенулся. — На что хошь спорю, стрелял кто-то из наших. Как думаешь, можно по дыркам разобрать, из винтовки или из нагана?

— Не знаю. Ступай, народ собирай.

— Может быть, повестки разнести? — предложил Догановский. — Пригласительные билеты, а? Все-таки торжественное собрание, регистрация колхоза…

— Какие билеты? — не понял Емельян. — Что они, в кино идут? Не беспокойтесь, Клим Степаныч. Чего-чего, а людей я тебе обеспечу… А Катерине-то ждать теперича, окромя меня, некого! Верно?

Он подмигнул Роману Гавриловичу и хлопнул дверью.

ГЛАВА 12

СЕМКИНА РАБОТА

В объявлении о собрании Емельян сделал красным карандашом хитрую приписку: «Явка членам колхоза имени Хохрякова обязательна». Приписка намекала, что единоличникам вход хотя и не запрещен, но в их присутствии особо не нуждаются.

Кто-то пустил слух, что у единоличников отберут землю, а взамен нарежут на отшибе облоги.

Возле объявления, повешенного дней пять назад, тревожно шутили, обменивались догадками, провожали глазами молчаливого Платонова. Женщинам снились дурные сны, старухам являлись видения.

За час до начала стал собираться народ. Шли женщины в глаженых платках, степенные мужчины, старики с палками. Кузнец Кабанов причапал с длинной скамьей на плече. К двум часам у избы-читальни оказалась вся Сядемка: и колхозники и не колхозники. Грузный Догановский с трудом протиснулся к столу президиума. Из того, что он советовал, ничего не сделали. Торжественности не чувствовалось. На стене висел выцветший плакат, писанный сажей: «Долой махаевщину». За столом, застланным тканевым одеялом, сидели опухший с многопраздничного похмелья Петр, грязный, как дворняга, Пошехонов. На председательском месте находился мрачный Емельян, на самом краю Вавкин с перевязанным глазом.

— А это что такое? — кивнул Догановский на Митю, притулившегося в рваной шубейке у торца стола.

— Сын. Ведет протокол, — сказал Роман Гаврилович. Он чувствовал вину за плохую подготовку собрания и злился.

Догановский отер платком лоб, потянулся за графином. Графин с водой стоял рядом, а стакана не было. Предрика нахмурился, покосился на Романа Гавриловича и спросил раздраженно:

— Почему не начинаем?

— За звонком побегли.

Догановский посмотрел на притихшую публику. Передние скамейки занимали встревоженные середняки. Здесь же усадили Парамоновну. За ними притаились те, кто побогаче. На задних лавках — бабы и девки. Вдоль стен и на полу, где попало, расположилась голытьба, вроде Макуна, батраки, деревенский пролетариат.

Председатель райисполкома рассеянно глядел на народ; народ внимательно рассматривал председателя и Платонова. Разговоры утихли. Короткое оживление вызвал приплюснутый железный звонок, который передавали по рядам в президиум.

— Ботало! — криво усмехнулся Догановский. — Лучшего звонка для торжественного собрания придумать трудно.

Он встал во весь рост и зычно крикнул:

— Члены колхоза имени Хохрякова и граждане, подавшие заявление в колхоз, на месте?

— На месте! — закричали и в читальне, и на крыльце, и на улице.

— Что же это такое? — Догановский метнул грозный взгляд на Платонова. — Граждане, занявшие первые четыре ряда, немедленно освободите места для колхозников!

Поднялась кутерьма. Зашумели. Кабанов пытался вытащить из-под Парамоновны скамью. В дверях загорелась драка. Бабы визжали. Расталкивая старых и молодых, Платонов бросился наводить порядок. Кто-то посадил ему под глазом синяк. «Так тебе и надо, — клял он себя. — На передний край направили, а ты за комодом гоняешь! Так тебе и надо!» Словом, опозорился Роман Гаврилович. Вкалывал с утра до ночи, а работы видно не было. В Новый год ублажал шефов с чулочной фабрики. Гвоздей они не привезли, зато привезли шефское знамя. Роман Гаврилович водил гостей к стенам кирпичного завода, доказывал, как с небольшой достройкой можно превратить недостроенное здание в отличный хлев. «Пришел, увидел, убедил», — сказал на прощание директор фабрики, пообещал кирпич, лес и шифер. И вот месяц кончается, а от шефов — ни слуху ни духу…

Дней десять ушло на задержание снега. Кабанов безвозмездно сделал конный угольник. Несколько дней приучали лошадей ходить по снежной целине. Нагребли снежные валы поперек ветра. А поднялась метель, и все заровняло.

Долго налаживал Роман Гаврилович контрольный замер семенного фонда. Весы были сломаны. Часть пшеницы промокла, другая часть сгнила. Намеряли 42 четверика чечевицы, а сколько в четверике пудов, не знал даже Федот Федотович. Впрочем, работу явно саботировал Вавкин.

А больше всего времени отнимало у Романа Гавриловича составление и согласование нового землеустроительного и агрономического проекта. Проект составлялся с расчетом на восемь — десять процентов колхозников и на данное время был нереальным, и все же им всерьез занимались и землеустроители, и агрономы, и руководители РИКа. Единственное реальное дело мог представить Роман Гаврилович: документы для официальной регистрации колхоза и новый план землеустройства, за который кляла его вся деревня.

Прочитали повестку дня. Емельян объяснил, что Вавкин не может отчитываться, у него глаз болит.

— Что значит, глаз болит! — вскинулся Догановский. — Вставай, Семен Ионыч. Докладывай, что натворил за отчетный период.

Семен поднялся с видом великомученика и начал:

— Дорогие граждане и товарищи. Кажный знает, что в данный момент вся крестьянская масса проявляет устремление в колхозы и, куда ни гляди, разводят сплошную коллективизацию. Ничего худого в этом нет. Было время, нас тоже в колхоз загоняли. Прошу отметить, что я записался чуть не первый, поскольку научное учение утопистов доказало, что колхозная жизнь польготней и доходней. И мы все понемногу переходим к переходу на семичасовой рабочий день. Наши сядемские колхозники все как один не хуже других давали трудовой энтузиазм по силе возможности. Летось колхозные несушки по двадцать яичек снесли. Меня в данный момент костерят самокритикой, что коровы кашляют. А чем я виноватый? Холодрыга подошла, а оконной рамы в хлеву нету. Прежде мужики без звука рамы вязали. А ноне где оне, мужики? Семерых раскулачили, шестнадцать убегли кто куда, четверо померли от дизентерии, четверо — члены правления. Кому нынче на работу выходить? Делать ничего не желают, лежат на полатях и ожидают семичасового рабочего дня. У Шишова и долото и фуганок есть. Я его молил раму связать, а он посылает куда подальше. Вот Клим Степанович приказывает отчет давать. А какой я отчет дам, когда Настасья доклад керосином облила? Вкалывал я без отдыху, считай, два года, и по праздникам и по будням, полную папку бумаги скопил, а как в лаптях пришел, так в лаптях и хожу. Вот и весь отчет. Если-ф у вас, граждане, совесть есть, ослобоните меня без отчета. Мужик я сознательный такой, как вы все, дорогие граждане, а если-ф сено с ометов таскал, так не больше других…

Семен сел. Мите стало жалко хромого бедолагу, и он после короткого изложения речи Семена мелко написал в скобках: «Аплодисменты».

Во втором ряду поднял руку Шишов.

— Тебе что, Герасим Никитич? — спросил Емельян.

— У меня реплика на Семку.

— Давай. Только покороче.

— Вот Семка разорялся: раму я ему не связал. Ну ладно, свяжу я тебе раму. Что ты с ней будешь делать? На шею повесишь? Ты мне стекло предъяви, я тебе раму свяжу. Стекло у тебя есть? Нету. Чего ж ты это начальству не докладаешь? Наши мужики говорят — Семкина работа. Что ее делай, что ее не делай — один прибыток. Бывало, на такое дырявое дело нарядит, что с места встать неохота. Сколько сил на кирпичный завод ухайдакали, а где он, кирпичный завод? Одно слово — Семкина работа… Ослобоните нас от него, товарищ начальник, не то мы с ним вовсе в яму завалимся.

— Ты лучше скажи, сколько у тебя долгу по единому налогу! — крикнул Семен.

— Сам скажи. В твоих святцах записано.

— Тише, тише, товарищи. — Емельян погремел боталом. — Слово предоставляется всем нам известному председателю райисполкома, товарищу Климу Степановичу Догановскому.

Догановский положил на стол часы с цепочкой и внимательно выслушал аплодисменты.

— Дорогие товарищи! — начал он. — Вам, вероятно, понятно, что сегодняшнее собрание, носит особый, я бы сказал, торжественный характер. Что бы там ни было, а тот факт, что в дружную семью вашего колхоза влилось тридцать семей, говорит о многом. Этот факт говорит о том, что черные дни миновали, и я хочу от лица исполкома рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов горячо поздравить вас, дорогие колхозники, с этой победой. — Догановский захлопал в ладоши. За ним захлопал президиум. А затем начали хлопать и рядовые сядемцы. — На сегодняшний день колхоз имени Хохрякова официально зарегистрирован в инстанциях, утверждены границы земельного фонда колхоза, в том числе единый массив, включающий луга и пашни. Колхозу открыт счет в банке, и с сего дня входит в действие круглая печать колхоза, вот она, товарищи, и штамп, вот он, товарищи. Отныне позорная кличка «дикий колхоз» навсегда ушла в прошлое и все вы, товарищи, законно носите почетное звание члена коллектива, наименование которого начертано на официальной резиновой печати: «Колхоз имени Хохрякова».