О чем поет ночная птица - Райдо Витич

Зеленин поднялся и пошел к выходу: на этот раз он уйдет.

— Ты поможешь?

Руслан остановился. Постоял и качнул головой:

— Нет. Это не моя «война» — твоя. Ты сам сказал — война внешняя, отражение внутренней. На этот раз каждый из нас будет сидеть в своем окопе и решит свои проблемы сам, своей головой, своими руками и своими «боеприпасами». Прощай. Еще раз проявишься, я тебя убью, — предупредил спокойно и уверенно. И был уверен — иначе не поступит. Им больше не о чем говорить, не зачем видеться. У каждого свой груз на совести и каждый понесет его сам. Больше не получиться переложить его на чужие плечи. Никому. Никогда.

Руслан вышел.

В душе как в склепе было: сыро от слез, тихо от горя и холодно от осознания капкана, в который загнали сразу сотни тысяч жизней, как на бойню, перекалечили, перемололи и выплюнули — живите, как можете, как хотите. А не можется, не хочется.

Руслан сидел в машине и курил одну сигарету за другой, словно решил умереть от отравления никотином. Но не помогало, не спасало.

"Бутылку бы водки литров на двадцать", — подумал, глядя на малолеток, что, потягивая пиво из горла бутылок со смехом и прибаутками устроили показательные выступления на скейтах.

"Арслан был прав — Вита — Ночная птица", — билось тупо в голове.

Почему он поверил ему сейчас? Да потому что все встало на свои места, слало ясно, понятно. Слишком понятно. Слишком ясно. Слишком близко знакомо. Обычная схема "ловли блох". Слова разные — мотив один. Именно так в плену ломали, брали за живое и раскатывали, а потом то, что оставалось от человека пользовали в свое удовольствие. Страх смерти на удивление превалирует в человеке над всеми другими качествами, он диктует, он руководит, он превращает его в раба, нелюдя. Зверя. А ведь зверю это качество незнакомо. Отчего же человек ставит свою жизнь превыше жизни других и трясется за нее, словно она только и есть у него, и ни души, ни сердца, ни чести, ни долга, ни любви, в конце концов. И подумать: лучше умереть, чем так жить, ведь живешь дни, недели, месяцы, года, а умираешь раз, порой за миг.

Впрочем, что он хочет от девчонки, одинокой запуганной, не сумевшей нести ответственность за себя, а уже получившей на плечи ответственность за отца, если он, Рус, здоровый, считающий себя достаточно сильным, не выдержал и пошел наповоду Арслана?

Судить так обоих.

Судить, так всех.

Каждый выбрал тогда по себе, своему вкусу и своей силе. Одна предпочла смерть, другой жизнь. Один выкупил их, другая — собирала, как дань. А прокурор один — пуля.

Тогда, а сейчас?

Нет, с документами понятно — лежать им век, где лежат. От греха, от алчных рук и глаз подальше. Но Вита. Вот он ключ, что рано или поздно достанется этим рукам, попав в поле зрение этих глаз. Не Арслан так другой протянет к ней лапу и получит шифр, а с ним документы.

Путаница в голове, путаница из обрывков мыслей, воспоминаний, попыток логически рассудить и найти выход, и эмоций, чувств, что некстати зашкаливают Зеленина.

Больно, до безумия больно осознавать, что его любимая женщина — снайпер, банальный убийца положивший Белянина, Пашу, лейтенанта Буслаева и множество других.

И можно найти оправдание, как всегда. На все случаи жизни они находятся без заминок в успокоение себя, но тут испарились разом и само естество претит и вопит против кощунства — найти их. Да и нет оправданий, нет. Как нет возможности спокойно вернуться домой, обнять девушку и с трепетом слушать ее болтовню, вглядываться в синие глаза, любуясь их чистотой и глубиной. Повяли они, и он с ними. Никогда уже не будет, как было. Возможно, он сможет обнимать Виту, сможет смотреть в ее глаза, пить чай за одним столом и даже улыбаться на ее высказывания, вот только лепет больше «милым» он не назовет, в глазах же вольно или невольно будет искать тени погибших, не свою пулю — ее, не свое раскаянье — ее. А его нет, не будет. Она не помнит, потому будто и не знает. Судьба сама укрыла ее сознание и поместила в маленький мирок, где, как и в снайперском прицеле, есть только тени.

Бросить он ее не сможет, но жить с ней — выше его сил. Те тени встали меж ними и не уйдут, пока жив Руслан, жива Виталия.

А повернись судьба — ее возьмут люди Арслана, другие? А повернись — она вспомнит что было? Ему одной ее хватило…

Теперь их сорок и одна и все как будто смотрят на него: "что, товарищ старший лейтенант? Как живется тебе, можется"?

Зеленин выкинул окурок в окно, завел машину и поехал. Купил литровую бутылку водки и молча вломился к Лене. Так же молча взял стаканы, открыл бутылку и наполнил их до краев. Взял один и хотел махом закинуть в горло, но сдавило его, сжало так, что даже зубы свело. И понял — даже выпить не судьба. Грохнул стакан на стол, расплескивая спиртное и, осел на табурет. Вымотан, высушен — убит.

— Н-да-а, — протянул Леонид. А больше и слов нет ни у того, ни у другого. Так и сидели в тишине в попытке то ли день скоротать, то ли как-то напиться.

— "Я убит подо Ржевом", — прошептал тихо Руслан, вспомнив вдруг стихи, что учил еще в школе. — "В безымянном болоте, в пятой роте

на левом при жестоком налете.

Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки

Точно в пропасть с обрыва и ни дна, ни покрышки

И во всем этом мире до конца его дней

Ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей

…………………………………………………

Летом в сорок втором я зарыт без могилы

Всем что было потом, смерть меня обделила

Всем, что может давно вам привычно и ясно…

Но да будет оно с нашей верой согласно…

………………………………………………

Я вам жизнь завещаю, что я больше могу?"

— Мертвым ничего не надо, правда? — спросил у друга.

— Но есть живые. И им нужно за себя и за мертвых.

Рус прикрыл глаза ладонью, сжал переносицу пальцами:

— Ты прав.

— Друга боевого встретил?

— Прах потревожил. Думал — пепел, а он живой.

— Неладно с тобой, старичок. Сам на себя не похож — маешься. Оставайся-ка ты у меня, поспи. Мои до среды не явятся. В тишине и покое глядишь, в себя придешь.

— Это вряд ли. Поеду, — оглянулся на выход — а что приезжал?

— Останься. Не надо тебе за руль в таком состоянии.

— Я не пил.

— Это и тревожит. Выпил бы — слова не сказал, а ты только стакан ладонью греешь. Самая плохая примета, если выпить хочешь, а не можешь.

— Муторно мне Леня, так худо, что хоть живым в гроб.

— Из-за Виты своей, что ли?

Рус поднял на него взгляд тяжелый, тоскливый:

— Жалостливая она, красивая, только… мертвая.

— Не понял? — насторожился и испугался Иванов. — Ты с ума не сходи!

— Да успокойся, — отмахнулся, поморщившись и осознал четко, бесповоротно: нельзя все так оставлять, нельзя просто уйти — кому-то нужно поставить точку. И некому кроме него. — Поеду, — поднялся.

— Рус?…

— Все нормально Леня, я в порядке, правда.

— Ты что приезжал-то? — спросил его мужчина уже у порога. Зеленин повернулся к нему и долго смотрел, словно пытался на лице ответ прочитать:

— Поговорить хотел, напиться, да язык тяжелый, не поворачивается, а водка не пошла.

— Может коньяк или вино?

— Это уже без меня, — улыбнулся вяло, потрепал друга по плечу и вышел из квартиры.

Страшная штука — совесть. То молчит, то кусает, то поедом ест, и не скрыться от нее, не сбежать. И как каторжник влачишь ее кандалы приговоренный никому невидимым то ли другом, то ли врагом.

Страшная вещь. Страшнее только время. Оно пожирает все, от первого твоего вздоха, от чистоты материнского поцелую до первой неумелой лжи, от целого сонма цивилизаций до единичной жизни. Оно поглощает и себя, глотая века как косточки от вишни, не замечая и стирая память других. Век, тысячелетия, наполненные миллиардами жизней, миллионами чаяний, надежд, мечтаний, иллюзий, побед и огорчения, сотнями мировоззрений, философий, стремлений в заоблачную высь, десятками принципов. Все стирается, все умирает. Остается не дань прошлому, огромному миру, что что-то строил и ломал, дань уважения тем, кто жил до тебя — только твой мирок, маленький и хрупкий, ничтожный по сравнению с тем, что уже исчез вместе со своими жителями. И он исчезнет точно так же, незамеченный, ненужный никому, как только ты уйдешь.

И в чем ценность маленького мирка, если не каждый понимает что он был частью большого, не каждый задумывается, сколько этих маленьких мирков составляло тот огромный мир что изучают по историческим дисциплинам?

История как зеркало отражает в глазах цивилизации маленькую ее ячейку — человека. С начала времен идут войны, ведутся бои и колоссальные сражения. С начала времен, с рождения человек ведет войну с собой и миром, в который пришел.

Взятие Трои, как взятие первого рубеж — первого достижения, пусть маленького, всего лишь встать на ноги и шагнуть.