Пробуждение - Пётр Губанов

До меня донеслись глухие удары. Они звучали через равные промежутки, как стократный траурный залп. Само море салютовало погребенным на дне.

«Прощай, море!»

Белый столб маяка остался позади. «Усердный» вошел в Золотой Рог. Мягко, словно крадучись, коснулся он бортом стенки и замер. На берегу стояли конвойные. Они отвели-меня в каторжную городскую тюрьму.

Сквозь решетчатое окно в камеру проник поздний осенний рассвет. Он пришел бесформенным серым комом и постепенно светлел. Ударил лучами, пробил огнем мутное стекло и задорно и радостно заиграл на влажно-белой стене. Сноп веселого желтого света повис в пыльном воздухе и тихо дрожал. Потом дрожание исчезло. Свет на стене растворился. Огонь в уголочке окна медленно гас. В камере снова клубился мутно-белесый свет. Но сияние рассвета не ушло из меня. Оно разливалось по телу спокойным теплом, бодрым стуком наполняло сердце. Мысль яснела, приобретая резкость, отточенность.

На следующий день было назначено отправление на каторжные работы, в Сибирь. Мне хотелось взглянуть еще раз на знакомую бухту, пройти по Светланской. Заложив руки за спину, я мерял шагами камеру, когда надзиратель крикнул в глазок:

— К родственнику, на свидание!

Удивленный, обрадованный, выбежал я в коридор и попал в объятия мичмана Алсуфьева.

— Вы… здесь, Андрей Ильич? — спросил я.

— Скверно, что вы здесь очутились, Алексей Петрович, — оглядывая комнату свиданий, медленно произнес Алсуфьев.

Он выпрямился, казался выше ростом, чем обычно. Стоял прямо, нескладный, длиннорукий, в неловко сидящей офицерской шинели.

— Я пришел неспроста, — сразу начал Алсуфьев. — Вам нужно бежать из тюрьмы, — перейдя на шепот, энергично предложил он. — Все готово. Нужно лишь сказаться больным и попроситься к тюремному доктору. Потом отец Наташи переправит вас за границу. Он плавает механиком на «Монголии». Через неделю будете в Японии, — настойчиво убеждал Алсуфьев.

— Спасибо, Андрей Ильич, — не в силах побороть волнения, благодарил я, — но это — ни к чему. За границу я не хочу. Мне там нечего делать.

— А я и все мы старались, готовили, — с обидой сказал Алсуфьев. — Ну разве уместна здесь гордость? К чему тут честь офицера? Я вот — наступит весна — уволюсь. Душно стало на флоте. Наймусь на коммерческое судно.

— Это не честь и не гордость, Андрей Ильич. Мне действительно за морем делать нечего. Я боюсь заграницы. Чувствую себя там чужим. Ну, вспомни Шанхай…

Вошел надзиратель, громко зевнул, сел. Зажав между ногами ружье, он вытащил из кармана шинели табакерку, достал щепоть табаку и медленно и привычно заложил в ноздрю. Тело солдата вдруг заколыхалось, серое, плоское лицо собралось в морщины.

— А-пчих! — шумно, с присвистом чихнул надзиратель. Отчихавшись, тупо поглядел на нас, отвернулся и стал смотреть на широкие, подбитые железом носы собственных сапог.

Мы отошли в угол.

— На чужбине и свобода хуже неволи, — продолжал я. — А здесь — все свое. Оставить Россию не могу. В последнее время я много думал, Андрей Ильич, и во мне все так хорошо улеглось. Я привык к мысли пройти через каторгу, посмотреть, как там живут люди. Пронесу дальше крест свой…

— Зачем? — не переставал удивляться Алсуфьев. — Ведь заграница не навечно. Пройдет немного времени — вернетесь…

Я молчал. Алсуфьев был прав. И все-таки я не мог с ним согласиться.

— Отец Наташи переправил уже несколько участников восстания, — шепотом сказал мичман, — и все уходили с уверенностью, что вернутся.

— Они — другое дело, — устало возразил я, — им грозил расстрел, а я… Каких славных матросов убили, Андрей Ильич. Тебе ли не знать? Расскажи всем, что вчера их расстреляли в бухте Аякс, на Русском острове. Тела выбросил в море «Усердный». Я видел, как плыли убитые матросы в белых саванах к острову Рейнеке… Да вот еще, возьми это письмо и отправь.

Я еще раз прочитал адрес на конверте: «Смоленской губернии, Поречского уезда, деревня Буды от реки, Нашиванкину Евлампию Филимонову». Письмо я писал поздно ночью и очень боялся перепутать адрес. Но все было верно.

— Матросы погибли за свободу, — задумчиво проговорил Алсуфьев, снимая с головы фуражку. — Завидная смерть. Я с берега видел, как дрался «Скорый», с красным флагом на мачте. Хотел пробраться на причал — не мог. Драгуны не пускали. Они оцепили все улицы. А вы ловко выпроводили меня, Алексей Петрович.

— А если бы остались? — осторожно спросил я.

— Перешел бы на «Скорый», чтобы бороться с правительством. — Мичман откинул назад белокурую голову, но смутился и покраснел.

— А если бы вам, Андрей Ильич, предложили возглавить восстание, взять руководство над флотом… согласились бы?

— Согласился бы не задумываясь и был бы горд доверием, мне оказанным.

Наступило неловкое молчание.

«Да, он перешел бы на «Скорый» и повел его в бой, как ушел тогда на демонстрацию», — подумал я.

— Чуть не забыл, Алексей Петрович… Через неделю у нас с Наташей свадьба, — сообщил Алсуфьев.

— Рад за тебя, Андрей Ильич, и поздравляю. — Я смотрел на него долго, внимательно.

— Спасибо, Алексей Петрович.

— Если родится дочь — назови ее… назови ее каким-нибудь красивым русским именем… и будь счастлив!

Надзиратель громко кашлянул.

— Так что, господин офицер, время ваше кончилось, — сонно зевнув, объявил он Алсуфьеву. Поднялся, крестя рот, и снова достал табакерку. — А тебе — пора в камеру, — не оборачиваясь, сказал солдат.

Мы попрощались.

И снова — камера. Низкие нары. Высокое окно. Клубящийся мутно-белесый свет. Все так же, как было. Заложив руки за спину, я снова мерял шагами ширину и длину. Только шагов получалось теперь меньше. Камера стала короче и сузилась.

«Завтра… Завтра начнется для меня новая жизнь…»

Рассказать осталось немного. И даже можно было не продолжать, если бы не две встречи. Умолчать о них — нельзя.

Сейчас конец лета. В комнате у меня очень жарко и душно. Я ухожу из дому. Иду по улице, залитой ярким солнцем. Золотой Рог внизу сверкает как зеркало.

На том месте, где полвека назад «Скорый» поднял красный флаг, стоят десятки кораблей. Из труб клубится густой дым. Готовятся к выходу в море. Только на корме — не Андреевские флаги с синим крестом на белом поле, а красные с серпом и молотом. Матросы в тельняшках и бескозырках словно такие же, но беззаботнее и веселее, чем тогда.

Я иду за город, мимо разрушенной крепостной гауптвахты, на берег Уссурийского залива. Идти тяжело. Я уже быстро выбиваюсь из сил. Сажусь на камень. Отдыхаю. Потом встаю и иду дальше.