На грани веков - Андрей Упит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, это уж ничуть не похоже на конец косовицы или на гулянье. Сдается, что так примерно бывало у старика Валтасара или в Содоме перед тем, как его спалило.
Холодкевич довольно засмеялся. Холгрен еще раньше заметил, что он часто смеется, и притом от всей души.
— Хорошие сравнения. Только с той разницей, что у нас здесь обходится без пожаров и других несчастий — разве что парни передерутся из-за какой-нибудь девки.
— Но как же это вам удается? Ведь шведские власти строго запретили устраивать расточительные празднества.
— Крестьянам, а не помещикам. Я свои празднества не скрываю, но за них никто меня и не упрекает. Кажется, не то что сквозь пальцы смотрят, а даже улыбаются. Свой резон тут тоже есть. Пусть крепостные немецких баронов видят, как живут в казенных имениях.
— Но это же чистая хитрость.
— Хитрость — это основа любой политики, милейший. Лучше всего это знают ваши помещики.
Они направились к пирующим — Холодкевич впереди, Холгрен неохотно сзади. Старики, сидевшие за кружками с пивом, приветствовали их, но без особого страха и беспокойства. Да и пугаться было нечего. Холодкевич, улыбаясь, присел рядом и сразу же взял протянутую кружку с пивом. Холгрен потоптался, помедлил, угрюмо поводя глазами, и тоже примостился на край скамьи спиной к столу.
— Если только из-за этого ты меня привез, то лучше и не стоило бы. На лапотников я в своем Танненгофе вдоволь нагляделся. Эта погань меня нисколько не веселит.
— Потерпи, это только так, для начала. Попозже пойдем в замок — видишь, там уже огни зажигают. Возьми кружку, выпей, мои мужики не привыкли к заносчивости.
Хотя крестьяне и не понимали, о чем господа рассуждают, но горящая бочка с дегтем хорошо освещала лицо гостя, и по нему видно, о чем он думает. Сидевшие поодаль крестьяне насмешливо наблюдали за ним.
— Не по вкусу наше пиво барину.
— Не привык. Дома только сыворотку хлебает.
— Сыворотку пьют его люди. Сам-то он пьет пахту.
— Со сметаной, а то разнесло бы разве так, — вон, что твой мешок с мякиной.
Холгрен слышал только отдельные слова, весь разговор разобрать не мог. Но даже взгляд этих лапотников показывал, что ничего хорошего они не говорят. Он уставился было в ту сторону, но сдержался: ведь здесь у него нет никакой власти. Холодкевич завел разговор с соседями, Холгрен стал прислушиваться.
В уголке парка на траве под вязом расположился Крашевский с тремя местными крестьянами. В действительности только двое были лиственскими — ездившие на толоку в Сосновое Кукуров Ян и Сталлажев Симанис. Третий — убежавший в лиственские леса сосновец Друст. Настоящим лесовиком он и выглядел: одежда в сплошных заплатах, волосы всклокочены, лицо обросло серой бородой так, что виден лишь нос да почерневшие скулы. Прикатив бочонок только для себя, они громко разговаривали, размахивая руками, и вообще держались как люди, над которыми сегодня никто на свете не властен. Больше всех говорил Ян-поляк, то приподнимаясь, то вновь ложась на бок, хватая собеседника за полу, грозя пальцем кому-то отсутствующему. Сегодня руки у него были сильные и гибкие, на серых скулах расцвели темно-красные пятна, глаза пылали в темных глазницах. Ян с Симанисом — его старые друзья, так что он и с их приятелем сейчас старался сойтись поближе: он ведь ему самому вроде бы сродни, поэтому ближе остальных.
— Коли ты беглый и живешь в лесу, зачем так часто выходить на люди и путаться в толпе! А если поймают?
У Друста голос как из бочки, каждое слово отдельно, точно отрубленное. От трезвого по целым дням слова не услышишь, а тут язык развязался, как у остальных.
— Меня ловить не станут. У меня здесь одни дружки.
Симанис пришел на помощь:
— Свою кружку он тоже заслужил: всю неделю проработал на покосе. Наш-то хорошо знает, что он живет за болотом в липовом логу, но не тревожит. Зачем ему трогать человека, который в его лесу ничего не крадет да еще приходит поработать, когда косари нужны позарез?
— Что же он в лесу ест?
Ян рассмеялся и хлопнул Друста по животу.
— Да что такой скотинке надобно? Разве в лесу ягод да грибов мало? За лето насолит на целую зиму. Разве в сосновских лесах нельзя ставить силки на зайцев да на лис? На добрую лисью шкуру покупатели всегда найдутся. В сосновских лесах и куница попадается. Сколько платят за кунью шкурку?
Друст довольно рыкнул — это, видимо, должно было понимать как смех.
— У него есть самодельная пистоль с собачкой и кремнем, все как положено.
Ян-поляк покрутил головой.
— Так близко от сосновской межи да еще в сосновских лесах. Эстонец тебя все равно когда-нибудь схватит.
Друст ударил кулаком о кулак.
— Живьем никогда! Пусть поймает сокола в небе, пусть поймает волка в болоте.
— Поймать не поймает, а подстрелить сможет. И тебя тоже, ты ведь тот же волк и есть. Холодкевич здесь ничем не поможет. Шведские власти тоже издали строгие законы о беглых. Ведь для их собственных имений тоже нужны крепостные — кто же землю пахать станет?
— Для эстонца я ее больше пахать не стану! Пусть сам пашет или катится ко всем чертям!
— Ты лучше не ори. Холодкевич за эстонцем поскакал. Может, тот сейчас где-нибудь здесь сидит.
Друст хотел вскочить на ноги.
— Где он? Я ему шею сверну!
Но его усадили обратно. Крашевский положил руку на его заплатанное колено.
— Ошалел, что ли? Эстонец здесь гость, с тебя шкуру спустят. Но с чего у вас вражда такая?
Друст отмахнулся.
— Чего там рассказывать — давние дела. Это еще с тех пор, как он старого горбуна Марциса велел выпороть. Мы с Юрисом старосте по черепку, старика за дверь. А этот сразу к нам, ревет, как бык. Дубинка над головой, я за ту дубинку, а Юрис шкворнем его по лбу. Ну, чего еще — я в лес, Юрис — в Ригу к шведам.
— Так и тебе бы лучше в Ригу?
— Разве я могу? Жена и дитя малое, куда их девать? С ними в Риге не берут.
— С женой и ребятами оно верно, труднее. Может, если б ты был уж особливо хорошим ремесленником, такие всегда найдут, где приткнуться. Что ты толком умеешь?
— Сказано же тебе: лис да куниц силком ловить, шкуры дубить.
— Кожевники тоже на земле не валяются. Обручи на бочки набивать, верно, тоже умеешь? Ну, уж мешки носить ты бы наверняка смог. Видишь ли, Друст, я вот как думаю. У меня в Риге есть давние хорошие знакомые. Если я дам тебе письмо, ты обязательно пристроишься там. Когда тебя здесь станет припекать, удирай. Только одежду получше раздобудь. Да и жену с дитем где-нибудь на время хорошенько укрой.
Возбужденный посулом да еще успев не раз приложиться к жбану с пивом, Друст расхвастался.
— А мои сами умеют хорониться почище меня. Девчонка и по кустам лазит, и на деревья забирается, что белка. Чем мне плохо в лесу! В лесу я человек вольный, плюю на всяких эстонцев.
— Оно, пожалуй, и так. Я и сам живу почти что в лесу, а настоящей свободой это не назовешь. Но, может, и тебе удастся выйти из лесу. Молодой Брюммер домой едет. Я его в Отроге встретил, он тут хочет править на шведский лад, тогда и вам станет полегче.
— Нам правление их ведомо. Лад шведский, а палка своя. Им все лады хороши, лишь бы мужиков получше обдирать. Старый Брюммер кузнеца Марциса велел бить, пока не покалечат. Мою мать невзлюбил, до тех пор гонял с вязанками соломы из овина в клуню, пока та не надорвалась и не померла. Думаешь, молодой лучше будет? Эту породу тянет на человечину, что козла на мочу. Меня он из лесу не выманит. Если я оттуда как-нибудь выйду, то нежданно-негаданно, и уж для него было бы лучше, чтобы я там и оставался.
— Все же лучше подумай о Риге…
Бочка с дегтем прогорела и погасла, только несколько головешек еще дымилось на земле возле шеста. Летняя ночь сразу показалась куда темнее, чем на самом деле, а верхние окна замка светлее. Вначале с досады, а потом и в охотку Холгрен выпил довольно много прославленного лаубернского пива. И впрямь все заботы показались пустячными и далекими, он уже чувствовал себя неплохо. Старики крестьяне души не чаяли в своем господине, который не был ни суровым, ни гордым. Они смеялись и рассказывали, перебивая друг друга, разные забавные шутки, которые, по правде-то, совсем не предназначались для благородных ушей. Заметив, что господин устал и не так уже веселится с ними, все примолкли. Самый бойкий из них перегнулся через стол.
— Может, барину лучше в замок пойти? Девки возле дверей толкутся и в тепле поплясать не прочь.
Второй поддержал его:
— И кой-чего сладенького испробовать.
Холодкевич кивнул головой.
— И правда, люди добрые. Молодые белки пусть еще немножко попрыгают, а вам пора по домам. Завтра день рабочий.
Поднявшись, он потянулся, точно сытый кот, у которого в плошке осталось кое-что на заедки. Музыка утихла, и танцы прекратились; толпа поредела, видно, что собираются расходиться. У дверей замка, смеясь и толкаясь, гуляли девки, несколько их, разряженных, крутилось и неподалеку в толпе. Одну, молоденькую, стройную, с длинными светлыми косами, мать сама подталкивала к остальным, а она вроде противилась. Холодкевич взял ее за подбородок.