Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева

стакан, пошла к умывальнику — мыть. Потом достала из сумки банку с протертыми лимонами, смешанными с медом и еще с чем-то, заставила съесть. Взбила подушки, отыскала где-то сестру-хозяйку, попросила у нее второе одеяло для Мити — в коридоре дуло со всех сторон.

— Знаете, что меня беспокоит? — сказала, уже собравшись уходить. — Вы не хотите выздоравливать, вот что. А эдак трудно поправиться.

Она внимательно посмотрела на лежащего перед ней уже почти седого, усталого человека с глазами, словно осунувшимися, и увидела в нем мальчика — хоть никогда не знала его мальчиком, увидела мальчика, который когда-то начинал жить с надеждами и любопытством и был наивен и добр, — и вот что с ним сделали.

— Надо хотеть выздороветь, — строго сказала Ксения Георгиевна.

«Почему я не сказала, что его жизнь нужна нам — мне, Алеше, его матери? — мучилась она, добираясь домой сначала автобусом, потом в метро до Арбата, оттуда уже пешком, хоть и не близко, в Трубниковский переулок. — Ему кажется, что он один на всем свете после всего, что случилось. И как назло, Коли нет в Москве…»

Ксения Георгиевна ездила в больницу почти каждый день. Ляле это не нравилось.

— Мама, — раздраженно говорила она, — ты что, опять в больницу? Зачем это нужно — ездить каждый день? Небось его мамаша так часто там не появляется.

— Нина Константиновна плохо себя чувствует…

— Ах, плохо себя чувствует? Ну, конечно! Зато ты себя хорошо чувствуешь. Совсем голову потеряла с этой больницей! Погляди на себя — опять, кажется, собираешься выйти из дома в одной рубашке!

Ксения Георгиевна спохватывалась и возвращалась от дверей. Она иногда в самом деле забывала надеть юбку, выходя. Стала рассеянной, забывчивой до комизма. Однажды, стыдно вспомнить, в платной поликлинике на Арбате снимала пальто в гардеробе и вдруг услышала, как гардеробщик, старый человек в пенсне, похожий на Молотова, шепчет: «Мадам, извините, вы…»

Ляле она об этом не рассказала. Ляля бы этого не стерпела. Она и так считает ее «полусумасшедшей».

— У меня мать — полусумасшедшая, — рассказывает она со смехом своим гостям. — Вчера, например…

Гости, еще не дослушав, смеются: анекдоты про Ксению Георгиевну как непременный десерт в этих застольях. Ксения Георгиевна смеется вместе со всеми. Они неплохие, незлые люди, но какие-то ограниченные, и Ляля поглупела, потускнела в их компании.

Ксения Георгиевна неосторожно спросила как-то у дочери, почему они так безграмотно говорят, ведь все с высшим образованием?

Ляля раскричалась, стала красной, некрасивой.

— Что ты лезешь со своими интеллигентскими замашками? Тоже мне пуристка! Безграмотно они, видите ли, говорят!

Ксения Георгиевна с тех пор больше «не лезла».

Иногда Ляля звонит с работы по телефону, говорит: «Мама, сделай чего-нибудь пожрать, мы приедем часов в восемь».

Пожрать, полусумасшедшая, фигня — вот ее лексикон — ужасно! — и Алеша все это слышит, воспринимает… Ксения Георгиевна едет в гастроном на Калининский проспект, встает в очередь за курами, потом идет в рыбный, в овощной, в булочную…

— У нас сегодня гости? — спрашивает Алеша, приходя из школы.

Ксения Георгиевна разогревает ему обед, продолжая потрошить кур, чистить рыбу.

— Ну что в школе, вызывали тебя?

— А-а, фигня!

У Ксении Георгиевны что-то обрывается внутри. Но в сотый раз начинать один и тот же разговор нет сил. Она молча, не оборачиваясь, продолжает потрошить кур, чистить рыбу. Алеша (все-таки соображает, не истукан!) говорит:

— Да ладно, баб, я больше не буду при тебе.

— При мне!

— Да ведь все так говорят!

«Может быть, я в самом деле полусумасшедшая пуристка и уже ничего в этой жизни не понимаю, отстала», — думает Ксения Георгиевна…

Год назад Ляля разошлась с мужем. Не было ни ссор, ни скандалов, но Ксения Георгиевна уже понимала: Митя уйдет. Слышала, как он сказал ее дочери: «Женщину испокон века называли хранительницей семейного очага, а ты его разрушительница». Сказал громко, должно быть, чтобы и Ксения Георгиевна слышала.

Как странно, что не Митя ее сын, а Ляля ее дочь, думает иногда Ксения Георгиевна. Деликатный, сдержанный Митя, умница. В прошлом году, когда она с Алешей в августе вернулась с дачи, Ляли в городе не было.

— Ляля уехала в Пицунду, — объяснил Митя, приехав за ними на машине. И, помолчав, добавил: — С Вадимом и Ларисой. На десять дней.

«Мерзавка! — ахнула про себя Ксения Георгиевна. — Мерзавка! И какая наглая!»

Она поняла: Митя знает. И поняла, что он уйдет.

«Уйдет, — плакала она ночью. — Уйдет, и правильно сделает». Сердце разрывалось от стыда и жалости к Мите. Ощупью нашла валидол, положила под язык. Глотала слезы, от валидола они делались мятными. Тогда и подумала впервые: почему не Митя ее сын?

Ее сын Виктор, Витя, Витюша, Витек, погиб в марте сорок пятого года на Шпрее. Ему было восемнадцать лет. Отец так и не узнал, что его Витюша, его мальчик, погиб. Ксения Георгиевна скрыла это от него. Скрыть было легко: не написала — и все. Не могла написать. А через месяц почтальонша Даша принесла им вторую похоронку. «Ваш муж Петр Викторович Зариньш погиб смертью храбрых…»

Жили еще в деревне. Ляле было восемь лет, в тот день она не пошла в школу: болело ухо, всю ночь болело, Ксения Георгиевна намучилась с ней, грела камфорное масло, делала компресс — ничего не помогало, — Ляля кричала от боли и только к утру затихла, заснула. И Ксения Георгиевна заснула рядом с ней.

Проснулась от осторожного стука в окно. За окном, освещенная утренним солнцем, стояла почтальонша Даша и испуганно смотрела на Ксению Георгиевну…

Если бы Ляли в тот день не было дома, Ксения Георгиевна — так ей иногда кажется — решилась бы на непоправимое. В комнате, где они спали, прямо над кроватью был ввинчен огромный железный крюк. Здесь раньше висела люлька, в которой укачивали младших Петиных братьев-близнецов Толю и Колю. Вот на этот крюк она смотрела бессонными ночами, получив вторую похоронку.

«Не могу, — объясняла кому-то, — не могу жить, не могу».

«А Ляля? — спрашивал тот, к кому она обращалась. — А Ляля с кем останется?»

С тех пор прошло очень много лет. Иногда ей кажется, что она забыла лица сына и мужа. Это ее пугает. Она достает их фотографии. Раньше фотографии висели на стене. «Мещанство! — сказала однажды Ляля. — Мещанство — развешивать по стенам фотографии родственников». И все сняла — все фотографии. Вместо этого развесила эстампы, которые купила в художественном магазине на Кузнецком.

Летом сорок пятого года Ксения Георгиевна вернулась с Лялей в Москву из Калининской области, где они прожили всю войну. Перед войной, в конце мая, когда занятия в школе кончились, приехала к свекрови с