Замок Отранто и другие истории - Уолпол Хорас (Гораций)

Шум и крики пизанцев, на каждом углу поносящих имя Борджиано, достигли ушей Маддалены. От этого она пришла в неясное возбуждение и, не понимая его причин, в чем была, выбежала на улицу. Безумную девушку с неприбранными волосами и в небрежно накинутом платье провожали то жалостливые, то насмешливые взгляды. Так, не ведая, куда идет, добрела она до места казни, где медленно и мучительно умирал Борджиано. Ни единым стоном не удостоил он палачей, подвергших его жесточайшей из пыток, и даже те, кто ненавидел флорентийцев, прониклись сочувствием к юноше, стойко переносящему нечеловеческие страдания.

Взглянув на распятого Борджиано, Маддалена ринулась в толпу, расталкивая тех, кто не успел сам отскочить в сторону, пока наконец не оказалась прямо перед орудием пытки. Жизнь еле теплилась в Борджиано – еще один поворот колеса, и глаза его закрылись бы навеки. Узнала ли Маддалена в распятом возлюбленного, вспомнила ли их прогулки под луной и нежные серенады, которые сумела сохранить ее обезумевшая душа?.. Мгновение она стояла, не отрывая глаз от ужасающего зрелища перед собой, – и вдруг рухнула на землю бездыханной. Юное сердце остановилось, безжизненное тело замерло в одном лишь шаге от искалеченных останков несчастного Борджиано.

Влюбленных похоронили вместе, у самого подножия падающей башни. Быть может, пизанцы раскаялись, а может, наоборот, решили так поглумиться. Какой-то неизвестный доброжелатель украсил их надгробие мраморной плитой с надписью «Борджиано и Маддалена» – единственным напоминанием о той печальной истории. В начале прошлого столетия надпись едва можно было разобрать: могила почти полностью покрылась землей и буйно разросшимися дикими цветами. Теперь же ее и вовсе не разглядеть.

Так исчезло последнее свидетельство той злополучной любви.

Иероглифические сказки

«Шах Бахам не понимал толком ничего, кроме вещей абсурдных и совершенно неправдоподобных». Клод Кребийон, «Софа», стр. 5

Предисловие

Я отдаю себе отчет в том, что важность затронутых тем, вескость умозаключений и глубочайшая ученость, коими наполнены страницы сего бесценного дара человечеству, могут кому-то прийтись не по вкусу, и посему я просто обязан принести извинения за публикацию столь серьезного труда в столь несерьезное время, когда публика заглатывает лишь текущую политику, сатиру на известные личности и легкомысленные романы. Единственно, ради чего я готов претерпеть подобную критику, – это надежда, что мой труд дойдет до потомков. Пусть меня осудят современники, зато через сотню-другую лет, когда знания и мудрость по праву завладеют умами человечества и люди станут читать исключительно ради тренировки и совершенствования разума, я не сомневаюсь, что к моим сочинениям отнесутся с должным почтением. Издав сто тысяч экземпляров, можно будет надеяться, что какие-то из них не настигнет плачевная участь нынешней нравственной литературы, и этот бриллиант засияет во всей его первозданной красе. Я очень торопился передать сочинение в печать, поскольку предвижу, что искусство книгопечатания совсем скоро канет в Лету наряду с другими полезными изобретениями, хорошо известными в древности, такими как: растворение камня в горячем уксусе, обучение слонов танцам на провисшем канате, изготовление ковкого стекла, сочинение эпических поэм, которые еще читают по прошествии месяца после их издания, и секрет, последним хранителем коего был Магомет.

Несмотря на все мое радение за добротную литературу и дух универсального гражданства (ибо сей шедевр предназначен для всех народов без исключения), на моем пути возникли определенные трудности, которые мешают мне явить сие великое благодеяние миру целиком и сразу. Я вынужден выдавать его небольшими порциями, отчего уповаю на молитвы всех добрейших и мудрейших, дабы продлили мне жизнь и я успел-таки опубликовать весь труд полностью, ибо нет другого человека, способного настолько же безупречно справиться с подобной задачей, по причинам, кои я не стану перечислять здесь из скромности. Вместе с тем, поскольку в обязанности издателя входит ознакомление мира со всеми подробностями о нем самом и представляемом им авторе, я считаю себя вправе упомянуть о причинах, побуждающих меня публиковать сей труд по частям.

Как правило, такая рассрочка объясняется желанием продать книгу подороже с наименьшими неудобствами для покупателей. Предполагается, что большинству людей легче отдать двадцать шиллингов, платя по шесть пенсов каждые две недели, чем расстаться с десятью шиллингами зараз. Однако при всей моей заботе об интересах общественности я вынужден признать, что в данном случае мотивы – сугубо личного характера. Учитывая мои скромные обстоятельства, едва ли достаточные для достойного содержания джентльмена моих знаний и способностей, я не могу позволить себе напечатать разом сто тысяч экземпляров двухтомника такого объема – а «Иероглифические сказки», когда я доведу их до совершенства, обещают стать очень объемными. Кроме того, будучи астматиком и нуждаясь в постоянном притоке свежего воздуха, я занимаю самый верхний этаж дома в переулке недалеко от Сент-Мэри Экс, где проживает довольно много достойнейшей публики и где мне удалось получить отдельную комнату лишь благодаря особому ко мне расположению. Так вот, комната эта ни за что не вместит весь тираж, а я намереваюсь продавать книги лично и, по примеру других великих людей, собственноручно подписывать каждый экземпляр.

Как бы мне ни хотелось познакомить мир с еще большим количеством подробностей о себе, я из соображений личного характера воздержусь от удовлетворения дальнейшего читательского любопытства. При этом позабочусь о том, чтобы оставить подробный отчет о себе в какой-нибудь публичной библиотеке, дабы не обрекать будущих издателей и критиков сего труда на блуждания и поиски в кромешной тьме. Пока же, в качестве компенсации, я покорно прошу читателя удовольствоваться рассказом об авторе, чей труд я издаю.

Вне всякого сомнения, «Иероглифические сказки» появились незадолго до сотворения мира и с тех пор сохранялись в устных преданиях гор Крампкраггири – доселе неоткрытого необитаемого острова. Сии скудные факты могут подтвердить несколько клириков, которые еще помнят, как те предания – задолго до рождения самих клириков – рассказывали старожилы. Мы не собираемся докучать читателю доказательствами, ибо уверены, что всякий поверит в них так же, как если бы увидел их воочию.

Куда сложнее установить подлинность автора. С большой вероятностью авторство можно приписать Кеманрлегорпикосу, сыну Куата, однако мы не только не уверены в существовании такого человека, но у нас нет даже свидетельств того, что он вообще что-либо написал, кроме поваренной книги, да и той в виде эпической поэмы. Иные приписывают сказки няне Куата, а кто-то – самому Гермесу Трисмегисту, хотя в трактате последнего о клавесине встречается пассаж, прямо противоречащий описанию извержения первого вулкана в сто четырнадцатой иероглифической сказке. Ввиду того, что труд Трисмегиста потерян, нет никакой возможности решить, действительно ли диссонанс настолько явный, насколько утверждают многие ученые мужи, которые судят о мнении Гермеса по другим местам в его сочинении и которые, по существу, не уверены, писал ли тот о вулканах или сырниках, потому как рисовал он из рук вон плохо, и иероглифы его часто выходили похожими на собственную противоположность; а поскольку нет такой темы, какую бы он не затронул, то и узнать наверняка, о чем речь, не представляется возможным.

Вот, собственно, и все, что нам известно об авторе. Однако сочинил ли он сказки шесть тысяч лет назад, как полагаем мы, либо же их сочинили за него в последние десять лет, они бесспорно являются древнейшим произведением на свете; и хотя им недостает воображения, не говоря уже о новизне, в них столько пассажей, в точности повторяющих Гомера, что всякий живущий принял бы их за подражание великому поэту, если бы не уверенность в том, что это, наоборот, Гомер заимствовал у них. И я это докажу, причем двумя путями: во‐первых, приводя соответствующие отрывки из Гомера в сносках, а во‐вторых, перекладывая его стихи в прозу, что сделает их настолько не похожими на его обычный стиль, что никому и в голову не придет, что перед ними истинный автор. И вот когда от Гомера останется лишь безжизненная пресная писанина, «Сказки» непременно станут предпочтительнее «Илиады», особенно если я перепишу их не в стихах и не в прозе, а в манере, популярной ныне в эпических поэмах и трагедиях (которые, собственно, тоже являются эпическими поэмами, просто лишенными правдоподобия, ибо древнесовременная эпическая поэма – суть все та же трагедия: место действия там почти или вовсе не меняется, там нет никаких потрясений, кроме призрака и бури, и не происходит ничего, кроме гибели главных персонажей).