Иммануил Великовский - Ион Деген

— Ну и вымахал, дылда! Тебе бы не книги писать сенсационные, а заделаться профессиональным баскетболистом. Наклонись, Мончик, я тебя облобызаю.

Великовский вгляделся в незнакомца и вдруг схватил его в объятия:

— Вася! Ты?.. Какими судьбами?

Василий Комаревский, с которым он несколько лет учился в 9-й Московской гимназии, сейчас, оказывается, профессор-химик Иллинойского технологического института.

Недавно он почему-то получил размноженную на мимеографе статью какой-то Пайн-Гапошкин, профессора из Гарварда. Ему это не понравилось уже само по себе, потому что он не имеет никакого отношения к астрономии, и было ясно, что тут попахивает чем-то непорядочным, тем более, что краем уха он уже слышал о каком-то давлении на компанию «Макмиллан». А тут еще фамилия Великовский. Не Мончик ли это? Именно он способен на нечто экстраординарное, что может разворошить профессорский муравейник. Выяснил — действительно Иммануил Великовский. Ну, а дальше — в лучших традициях 9-й гимназии.

Великовский был несказанно рад дорогому гостю. Он представил его Элишеве.

Атмосфера взаимной симпатии вытеснила тягостное настроение, вызванное статьей в «Рипортер».

Уже после получения мимеографического экземпляра Комаревский прочитал обзор Эрика Лараби в «Харпер'с». Интересно. Но ничего определенного сказать по этому поводу он не может. Попросил Великовского, если нетрудно, «сделать доклад для неуча». Великовский, ни разу не перебиваемый, рассказывал около часа.

— Ну что ж, мне это кажется убедительным. Но ведь я не специалист. В любом случае, у тебя это логичнее, чем у Лараби.

Великовский показал Василию оба варианта статьи Пайн-Гапошкин.

— Понимаешь, даже полная остановка вращения Земли в течение шести часов на широте Египта, где линейная скорость 900 миль в час, ощущалась бы человеком весом в 75 килограммов как толчок силой в 150 граммов. Что касается атмосферы и гидросферы, то с ними произошло бы именно описанное мною. Гапошкин поняла это.

Она увидела, что теряет единственный контраргумент, и попросту сжульничала в «Рипортере» — «забыла» упомянуть «временной фактор» — шесть часов. У читателя может сложиться впечатление, что речь идет о мгновенной остановке вращения Земли. А что ты скажешь о критике языка и стиля книги, которую она не читала?

Комаревский помолчал, а затем очень серьезно ответил:

— Ты должен был ожидать именно такую реакцию.

— Но почему? Научную критику, обоснованные возражения, постановку ключевых экспериментов, подтверждающих или опровергающих мою теорию. Но обструкция?

Почему?

— Мончик, ты — психоаналитик. Тебе и карты в руки. Но, как говорится, со стороны лучше видно. Пожалуйста, несколько резонов. Во-первых, ты — не член корпорации — ворвался в тесную компанию, и без тебя сомневающуюся в благополучии их науки. Во-вторых, ты сделал то, что хотели бы сделать корифеи, пробудив у них чувство зависти в самой низменной форме. В-третьих, а, возможно, это и есть во-первых, наши корифеи-астрономы — важные либералы и борцы за мир. Этим сподручнее заниматься, чтобы каждый день фигурировать на первых полосах газет, чем делать научные открытия. Заметил ли ты, что многие прекраснодушные живут на ренту со своего прошлого? У этих борцов-либералов выработался комплекс преследования. Их, как они считают, преследуют оголтелые реакционеры, их преследует военно-промышленный комплекс, они не уверены в том, что публика принимает их за посланцев Бога на земле, а тут еще появляется какой-то Великовский, выставляющий напоказ их неприглядную наготу. А ты хочешь, чтобы они тебя любили!..

Элишева ушла на кухню, и они снова заговорили по-русски. Обсуждали природу левизны американских интеллектуалов.

— Понимаешь, Мончик, беда заключается в том, что каждый астроном или химик считает себя знатоком в обществоведении. Убийственный дилетантизм людей, лишенных, к тому же, полноты информации.

— Скажи, Вася, читал ли ты когда-нибудь Маркса?

— Пытался. Но после нескольких страниц «Капитала» отказался от этого занятия, поняв, что из меня не получится просвещенный левый.

— Было бы весьма желательным, чтобы просвещенные левые прочитали Маркса. А если хоть раз прочитали, попытались бы осмыслить, что это такое.

— Неужели у тебя и на это хватило времени? Ты удивляешь меня сейчас не меньше, чем в гимназические годы. Так в чем там дело у Маркса?

— Только очень дотошный и объективный биограф сможет представить картину чудовищных противоречий, которые свили «клубок», называемый Карлом Марксом. Он был тем, что немцы называют Luftmensch — ни на что не годный человек. Без определенных занятий, без постоянных средств к существованию, он из Германии эмигрировал во Францию, а оттуда — в Лондон. Один за другим его дети, рожденные в Лондоне, умирали от недоедания и плохого медицинского ухода, пока их отец ежедневно работал над своими произведениями в библиотеке Британского музея. Он изучал отношения в индустрии в пору английской индустриальной революции, он наблюдал дикую эксплуатацию так называемыми достойными несчастных тружеников, к которым относились хуже, чем к рабочему скоту. Он изучал колониальную экспансию Великобритании в Африке и странах, омываемых Индийским океаном. В результате этого изучения он пришел к формулировкам и лозунгам, которые можно было написать, цитируя еврейских пророков. Он отвергал религию. Он отвергал даже свое еврейское происхождение на том основании, что в шестилетнем возрасте его крестили. Одним из первых его сочинений, после того, как материалистическое понимание истории подтолкнуло его к коммунистическим идеям, была резко антисемитская работа.

Кстати, не Маркс, а Моисей Гесс был автором идеи современного коммунизма. Тоже еврей, рожденный в Германии, Гесс жил и писал во Франции. К нему в 1840 году пришел юный Энгельс, который годом позже познакомил Маркса с идеями Гесса. В 1848 году они создали «Коммунистический манифест», что положило начало движению.

Но Гесс вскоре понял, к каким несчастьям может привести мир это движение, о чем он пророчески написал Герцену.

— Ты имеешь в виду русского писателя?

— Да, Александра Герцена. В 1862 году Гесс написал книгу «Рим и Иерусалим» — труд о пробуждении национального самосознания. Он понимал проблемы евреев более глубоко, чем Теодор Герцль спустя поколение. Но я отвлекся. Очень сильно меня всегда занимают проблемы еврейства. Так вот, о Марксе. Это просто парадоксально, но он строил свое учение, основываясь на теории Дарвина, не замечая того, как не замечали и до сих пор не замечают марксисты, что в свете исторического материализма политические революции следует рассматривать как подобие катастроф, а не эволюции в природе. Туговато у них с логикой. Интересно, что Дарвин был более последователен, чем Маркс. Он категорически, безоговорочно воспротивился, когда Маркс хотел посвятить ему «Капитал». Несчастье марксизма заключается в том, что его автор построил здание… без фундамента, на песке. Его идеи, его псевдонаучность весьма привлекательны в нашем неустроенном обществе. Я не случайно употребил слово «несчастье». Французская революция обезглавила на Плас де ля Конкорд несколько сот человек. Марксистская революция лишила жизни многие миллионы людей. И когда в сталинских тюрьмах пытают и убивают очередные жертвы, Маркс взирает на это со своего всюду присутствующего портрета. И еще один парадокс. Если на основании дарвиновского учения Маркс построил теорию в защиту слабого, эксплуатируемого, то действительным развитием положения о борьбе за выживание явилось ницшеанское учение о супермене, о сверхчеловеке, которому все дозволено. А это развилось в положение о господствующей расе. Вигнеровская медь разбудила воспоминания о нордических Валгаллах, и насилие меча и огня бисмарковского милитаризма выросло в «Drang nach Osten». Эта сила нашла свой конец в столкновении с другим окончательным продуктом идеологии XIX века.

— Веселенькая картинка! О другом окончательном продукте и его воплощении в России мы, слава Богу, наслышаны. Знаешь, во время войны все мои симпатии, тем не менее, были на их стороне. Все мое существо, глубоко русское, откликалось на каждое их поражение и победу. Остался у тебя кто-нибудь в Москве?

— Два брата. Дочь одного из них погибла в боях за Москву.

Помолчали.

Вернулась Элишева, пригласила к столу. Беседа велась на английском. Продолжением русского хлебосольства стала музыка. Элишева играла превосходно. После Анданте кантабиле Чайковского, сыгранного с большим чувством, взволнованный Комаревский подошел к ней и в низком поклоне поцеловал обе руки.

— Великих людей Бог иногда награждает такими женами, — сказал он по-русски.

Великовский рассмеялся и перевел фразу на немецкий.

Это был чудесный вечер. Великовские не отпускали Василия. Но он еще сегодня должен был вернуться в Чикаго. Великовские проводили его до метро, договорившись о будущих встречах.