Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

Самоварову открыл дверь не юный соблазнитель, а красивая молодая женщина в чересчур обтягивающих оранжевых штанишках и с недомашней раскраской на лице. Это еще кто? Самоваров смутился, напустил на себя официальной хмури и строго спросил Владислава Шухлядкина.

— Кто там, мама? — донесся из глубины квартиры мужской голос.

— Это, Владик, к тебе из прокуратуры, — безмятежно ответила мама.

Самоваров покосился в большое зеркало в прихожей: действительно ли есть что-то в его физиономии неотразимо карательное и правоохранительное? Отражение в зеркале, как всегда, его мало обрадовало.

Мама заботливо помогла Самоварову раздеться и, дразня оранжевым, повела в комнату таинственного Владислава. Комната оказалась самая банальная, вся облепленная плакатами, с пестрой тахтой и неизбежным музыкальным центром. Обращали на себя внимание только зиявшие среди плакатов две необыкновенно топорные авангардные картины да крупные фотографии хозяина комнаты (Самоварову сразу вспомнился Мумозин). Владислав был который уже ушуйский красавец, показанный Самоварову за последние дни? И на фотографиях, и наяву очень приятный паренек. Свежесть он имел еще цветочную, зато взгляд вполне твердый, совсем как у Лешки Андреева, красавца с руками в карманах. Немигающий взгляд покорителя женщин.

— Вы от Мошкина? — осведомился прекрасный Владислав.

— Не вполне. Я от Кучумова, — ляпнул Самоваров наугад, не соврав, впрочем, ничуть.

Красота Владислава подернулась нервной рябью.

— Меня берут? — спросил он нетерпеливо.

— Куда? — не понял Самоваров.

— Как куда? В «Кучум», в шоу-группу. Я же у вас просматривался на прошлой неделе!

— Да, да, припоминаю, — соврал Самоваров. — Вы ведь танцуете?

Владислав призадумался.

— Не то чтобы танцую, — ответил он. — Скорее, я движусь… дви… двигаюсь, да! Вообще-то моя мечта — подиум, но у нас мало возможностей… Другое дело в Нетске!

— Я как раз из Нетска. Нет, не в том смысле, я не с подиума, но…

На Самоварова снизошло вдохновение лжи. Он нес ерунду и сам удивлялся, насколько каждое слово оборачивалось правдой.

— Видите ли, Владислав, мне Андрей Андреевич поручил выяснить некоторые обстоятельства вашего знакомства с Татьяной Васильевной Пермяковой.

— Понимаю, — кивнул Владислав. — Только скажите, берут меня в шоу-группу? Я, конечно, все расскажу, мне нечего скрывать. Если надо…

— Надо, молодой человек, очень надо, — подтвердил Самоваров. — У нас в «Кучуме» все солидно, и танцуют только люди с чистой совестью. Во всем разобраться надо, прежде чем на подиум шагать.

— Да я понимаю, — повторил Шухлядкин. — Я сам, когда про ее смерть узнал, прямо сел — ужас какой-то! Но я ни при чем. Ваш Мошкин согласился, что ни при чем. Ой, извините, не ваш! Конечно! Я все расскажу, раз такие люди заинтересовались. Мне скрывать нечего!

Love story. Владислав

Жаркий месяц в Ушуйске один — июнь. Июль и август уже не лето. Тогда уж если идут дожди, то ледяные, если солнышко, то с синим холодным ветерком. Спешно зреет ягода, дошумливает листва, ребятишки по-летнему галдят еще до полуночи во дворах, но жар и сладость летние уже сходят, блекнут на глазах; и пахнет землей — осенью. Зато июнь — месяц трудно переносимого знойного рая. Ушуйцы вдруг смуглеют поголовно и до черноты. На ушуйских же пляжах, нешироких, но белоснежных и рассыпчатых, как в каком-нибудь Акапулько, загореть можно субтропически. Самоваров ушуйские загары мог оценить на Мариночке Андреевой.

Прошлый июнь был самым великолепным, самым знойным и безоблачным из всех, когда-либо наблюдавшихся искателями загара. Пляжи кишели телами. Телами кишел и Ушуй. Утонуло тогда восемнадцать человек, хотя обычно за сезон набиралось не более четырех-пяти утопленников. Таня Пермякова тоже загорала на песочке, рядом с компанией театральных парий вроде Уксусова и Лео. Корифеи психологизма, все эти Мумозины, Карнауховы, Андреевы, в жару предпочитали дачи, пикнички, выезды на интимные островки и плесы. Таня с корифеями давно уже не ладила и довольствовалась городским пляжем. Ей было очень скучно. Грядущие гастроли на барже будоражили ушуйскую труппу, но Таню баржа нисколько не занимала. Она смотрела вечерами по телевизору всякие «Театральные понедельники» из Москвы и горько оплакивала свою долю захолустной суперзвезды. Днем приходилось скучать на пляже. Злобное июньское солнце кружило голову. Загар ей, несмуглой, не очень давался, но делать все равно было нечего, и она загорала.

Как-то, очнувшись от полуденной пляжной дремы, она открыла глаза и прямо перед собой, на фоне знойной синевы небес и блесток речной воды, увидела некое тело. Тело было до неправдоподобия прекрасно, блестяще и коричнево — горячий шоколад! и на нем белые, полярно белые плавки! просто сказочное что-то. Слишком сказочное, так что она не удержалась и швырнула в это тело свое платьице, комом лежавшее рядом: сгинь, рассыпься! Она закрыла глаза, зеленые круги снизу вверх поплыли под веками — до чего морила жара. Что угодно могло примерещиться! Однако она почувствовала, как ей стало тут же еще жарче, будто поставили рядом с нею еще и электрокамин, и он пышет теперь в бок всеми своими огненными загогулинами. Она снова открыла глаза. Никакого камина рядом не было. Горяче-шоколадное тело разлеглось рядом и чуть ли не над ней, улыбаясь сахарными зубами. Какая-то свисающая с тела цепочка легла ей на ключицы. Тело держало в руке ее платьице. Она потянулась за платьицем, но встретила горячую мокрую ладонь и впилась в нее своими тонкими пальцами. Самое страшное было теперь пальцы разжать и тем самым отпустить, лишиться… Владислав Шухлядкин уверял, что тоже мгновенно потерял голову, причем тоже не вглядываясь особенно в Танино лицо, которое он потом еще несколько дней не мог запомнить. Зато длинное тело и ноги в особенности, совершенно бесконечные, его заворожили. Он якобы в тот день долго вокруг этих ног бродил и принимал самые выигрышные позы, покуда эти ноги его не заметили и не бросили платьице.

Таня и Владислав, как оглушенные, пролежали на песке рядом целую вечность, не смея даже сбегать окунуться в Ушуй. С закатом они как-то сами собой переместились в Танину квартиру, откуда не выходили четыре дня. Таким образом Таня безбожно пропустила четыре репетиции и была снята Мумозиным с роли Инкен Петерс за прогулы. С тех самых пор он стал посылать за нею домой при всяком опоздании, благодаря чему Эдик с Витей и обнаружили ее бездыханное тело.

Таня узнала о снятии с роли лишь месяц спустя и с полнейшим равнодушием. Владислава Шухлядкина потеряли и мама, и работодатель — владелец бара «Ольстер» (Владислав пытался там натрясывать коктейли). Двое ошалевших друг от друга влюбленных могли бы удалиться от мира не на три дня, а на три, по крайней мере, месяца, если б запасы в Танином холодильнике не были так скудны. К тому же райский июнь продолжался, и Владиславово тело нуждалось в ежедневной обливке солнечным шоколадом.

Они снова стали бывать на городском пляже. Их взаимное самозабвение было замечено. Ушуйский драматический театр забурлил. Психологические реалисты громко возмущались бесстыдством и распущенностью зарвавшейся звезды. Взяв в гардеробе казенные бинокли, они разглядывали прекрасную обнаженную пару из-за дощатого прикрытия спасательной станции. Гнев вызывали и минимальные, полярно белые плавки Владислава, и Таня, недвусмысленно обнимавшая эти плавки. Геннадий Петрович долго крепился и не шел на пляж, но однажды не вытерпел, взял театральный бинокль и засел даже не на спасательной станции, а совсем неподалеку, за пирожковым киоском. Зрелище влюбленной пары было таким душераздирающим, что Геннадий Петрович тут же отбросил бинокль в затоптанный песок и рванул на груди рубашку. Он даже скинул зачем-то зеленоватые парусиновые шорты, молодежностью которых он хотел убедить Таню вернуться к себе, неувядаемому (он потерпел с шортами то же фиаско, что и Альбина со своей стрижечкой).

Широким нервным шагом двинулся он по пляжу, переступая через лежащие тела. Чем больше он приближался к бесстыдной паре, тем быстрее шел, и в конце концов побежал. Он подскочил к Владиславу и схватил того за грудки. Однако нагие Владиславовы грудки оказались настолько упруги и к тому же скользки от косметического загарного масла, что у Геннадия Петровича что-то не получилось. Что именно — плохо было видно от спасательной станции. Некоторые утверждали, что Владислав первым успел лягнуть Карнаухова. Во всяком случае, Геннадий Петрович пошатнулся и рухнул на песок, на чьи-то ноги, на чье-то мороженое. Владислав не стал терять времени и помчался вдоль берега, по кромке воды, в сторону речного вокзала. В эту минуту он очень напоминал древнего грека с известной чернофигурной вазы.

Геннадий Петрович медленно поднялся — униженный, весь в песке, с мороженым на седеющей груди. Он даже не посмотрел на Таню, которая тут же сидела на коврике и зачем-то прикрывалась халатиком. Когда Геннадий Петрович понуро двинулся к пирожковому киоску, Таня подхватила вещички и быстро пошла вслед за своим юным божеством.