Тринити - Яков Арсенов

Татьяна в красках докладывала, как убила пять своих каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области за год ее отсутствия по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем ни ночью. В каждую очередную редакцию своей поэзы она вносила коррективы и в конце концов полностью потеряла основу. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не студенческая группа, а спецслужба какая-то. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет где-то там, на родине, где ее признает весь мужской пол напролет, а здесь все любовное происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным пока что ничего не вышло. Зато теперь есть новая надежда.

Клинцов работал на два фронта. Он отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и параллельно пытался не выпустить из поля зрения оставшуюся без присмотра Кравца Марину.

— Хватит переживать! — тараторил он чуть ли не в ухо Марине. — Свет, что ли, клином сошелся на этом Кравце? Если он на самом деле любит тебя, значит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. А что касается дела, то завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. — Как таран, входил он в роль главного утешителя Марины.

— Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? — наивно полагалась на Клинцова Марина.

— Нет, — соврал Клинцов, которому Кравец впопыхах поручил передать Марине перстенек и адрес убытия. — Если бы хоть что-то, я бы сразу…

— А я, дура, надеялась, — теряла веру Марина.

— В наше время вообще глупо на кого-то надеяться. — Клинцов всегда остро чувствовал ситуацию и вовремя запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Обыкновенно первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность и начинал верить на слово, Клинцов загибал, куда хотел. Удавалось это, конечно, не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно.

Ветер совал в руки студентам то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку.

— А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, — сказал Артамонов, задумчиво глядя на огонь.

— Кто у нас писарь? — всполошился Усов. — Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим День грусти. Будем оплакивать. Петрунева — без вести пропавшего, Кравца — жертву вмешательства общественности, и так далее.

К вечеру по дороге назад Пунктус и Нинкин запели: «Как трудно в осень одиноким, но мы — вдвоем, но мы — вдвоем!» И даже шепелявили, как Лещенко.

Компания не успела разойтись по комнатам, как в 535-ю ворвалась Татьяна.

— Дикая новость, мальчики! — глотая куски воздуха, заговорила она. Женское общежитие упразднили! Теперь жилищные условия станут смешанными и будут разделяться только по факультетам! Теперь все будут жить, где хотят! Мне выдали ордер в двести тридцать вторую комнату! Почти к вам! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле!

— Эмансипация продолжается, — сказал Рудик.

— Происки Запада, — вяло заметил Гриншпон.

— Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, — очень длинно сказал Реша.

— Прямо там! — Татьяна привстала со стула. — Где сядете, там и слезете! Мы вам с Алешиной просто так не дадимся!

— Ценность моего пропуска в женскую общагу девальвировала, — сказал сам себе Рудик. — Теперь туда могут таскаться все, кому не лень.

— Да, теперь женщины общие, — сказал Реша.

— Но Татьяна, я думаю, по-прежнему останется частной. Правда, Таня? — сказал Артамонов и получил подзатыльник. — Я сообщу об этом в «Гринпис»! только и оставалось ему сказать.

— Тэпэр Нинэл лубой врэма приводыт госты, — промямлил Мурат. — Нэ нада каждый дэн Алыса Ывановна пыва покупат.

— Ну ладно, мальчики, я побежала, — бросила Татьяна, исчезая из обозримого пространства. Ей надо было спешить. Эта подвижка в улучшении быта студентов приблизила ее к новичку Бондарю, как минимум, на сто метров, которые разделяли бывшие разнополые дортуары — женское общежитие номер один и мужское общежитие номер два. Получив в подсобке у завхоза новые шторы, коврик и мусорную корзину, Татьяна рьяно взялась за работу — наводить марафет. Не обращая внимания на Наташину Алешу и двух других пампушек, доставшихся ей в сожительницы, Татьяна начала с корнем выветривать из порядком загаженной комнаты мужской дух, который от многолетнего пребывания там хлопцев с промфакультета наглухо въелся в стены. Татьяна была намерена устроить в своем новом жилище такую гармонию, чтобы, как только войдет Бондарь, — а она была уверена, что он непременно проделает это в ближайшее время, — чтобы как только он вошел, то по оформлению интерьера сразу бы понял, насколько внутренне Татьяна интереснее и сложнее, чем внешне. Перед ним бы сначала неясно, из-за штор у самого порога, обозначился слегка освещенный настольной лампой контур, абрис ее души, а потом, когда новенький раздвинет занавески и при полном свете обшарит взглядом углы, — висцеральный мир Татьяны проявится полностью, как водяные знаки на рубле. «А кровати придется сдвигать, — подумала она в завершение своего легкого мечтательно пассажа, — на одной нам будет нечего ловить. Думаю, что Алеша не обидится. Я ведь не навсегда, а только на случай, если гость придет неожиданно. Верно, ведь?» — спросила она у отражения в зеркале, наслаждаясь своими антропометрическими данными.

Произведя пробное сдвигание кроватей, Татьяна принялась опробовать сексодром и выяснила, что по центру ложа все равно не улечься — как раз под спину подпадает спаренная окантовка сетки. Татьяна быстро сообразила и подсунула под панцирную сетку чертежную доску, чтобы предотвратить прогибание до пола, — получилось то, что надо. Она взяла чертежную доску Алеши и вставила под второй матрац — доска легла, как там и лежала. Повторные рысистые испытания дали положительный результат. В завершении Татьяна сняла с антресолей и бросила на означенную постельку дополнительную подушку — не казенную, ватную, а на реальном гусином пере, чтобы в случае неудачи подушку можно было укусить за уголок и заснуть по-новому.

Услышав чей-то приближающийся гомон, Татьяна быстро все разобрала и смело открыла дверь подругам.

Тем временем Пунтус устранял бардак на антресолях у себя в комнате.

— Гитара! Кравец забыл гитару! — чуть не свалился он со стремянки.

— Выморочное имущество принадлежит государству, — сказал Нинкин и широко, со слезинкой зевнул. — А государство — это мы. С тобой.

— Там внутри записка! — Пунктус чудом удерживался на лестнице. — Дай какую-нибудь палку или кусок проволоки — далеко завалилась!

Вынули бумажку, прочитали. Оказалось, что Кравец не забыл гитару, а подарил. Причем не кому-то, а всей группе.

— Надо созывать треугольник, — едва справляясь с очередным приступом зевоты, сказал Нинкин. После высказывания его донельзя растянутые челюсти еще долго не могли сойтись снова.

Инструмент потащили в 535-ю комнату. Там порешили, что Кравец молодец, при расставании не впал в сантименты, не разменялся на голые всхлипы, а подарил такое, с чем не каждый уважающий себя гитарист запросто расстанется. В нашей мелкотоварной жизни это можно расценить как подвиг. Такого оборота никто не ожидал.

Гитару решили передать в пользование Гриншпону. По-честному. Стало немножко грустно. Вышли на балкон. Каждый думал: смог бы он вот так отвалить друзьям на память все, что у него есть?

Предместья общежитий шевелились. На спортплощадке стайка дипломников стучала в мяч. Кто-то бродил, таща под мышкой глаголющий транзистор. Первокурсники под балконом загадывали сброситься в общую кассу и обзавестись кухонной утварью.

— Года как не бывало, — процедил Рудик сквозь курительную трубку и глубоко затянулся густым дымом сандеры.

Уставшие обитатели 535-й комнаты улеглись поверх постелей, не раздеваясь.

Сумерки заходили издали, намеками. Всем было лень встать и включить свет.

…Единственной педагогической новостью в третьем семестре был Юлий Моисеевич Зингерман. Он вел теоретическую механику, короче, термех, который подменил собой начерталку.

— После Цыпленкова наши девочки стали заметно прибавлять в весе, сказал Артамонов Бирюку.

— Потому что пока еще в должной мере не ведают о термехе.

— Зингерман никаких поводов для расстройства не дает.

— Всему свое время. Он ждет, когда закончится раскачка. Потом сразу проявится как гром средь ясного неба, — предрек Бирюк.