9 дней - Павел Сутин

— Что ж, я — за. — Кац вынул из кармана галифе кисет и стал набивать трубку. — Сейчас придет, я ему так и скажу: или, Изя, грудь в крестах, или голова в кустах.

— Важно, чтоб инструментальщики не подвели, — сказал Головко. — И чтоб люди работали как надо. Но тут уж как он сам себя поставит.

— Значит, решили. — Брюнет встал. — Последнее слово за директором.

Он простился с Головко и Кацем, прикрыл за собой обитую дерматином дверь и пошел по коридору. Навстречу торопливо прошагал лопоухий итээровец, подошел к кабинету главного инженера и нерешительно взялся за дверную ручку.

Брюнет поглядел парнишке в спину и сложил пальцы в колечко: удачи, Израиль Борисович.

За столиком у окна гуляла компания командировочных — четверо краснолицых, грузных, в одинаковых дорогих костюмах. Они уговорили бутылку «Курвуазье» и литр «Кауфманна», много ели, вели себя негромко, только время от времени начинали спорить, и тогда от столика неслось: «Да говно полное эти красногорские композиты! Чо ты мне вообще говоришь? Это французская технология семидесятых, наши ее передрали, а по нынешним условиям это полное говно!» Слева от входа шестеро студентов щелкали фисташки, трепались о футболе и всякой чешуе и, похоже, готовы были растянуть бокалы с «Будвайзером» до утра. Напротив барной стойки дама с пышной прической щипала ложечкой миндальный торт и запивала красным вином. В углу, спиной к залу, сидел человек во фланелевой куртке с поднятым капюшоном, а за соседним столиком маленький бородач ел солянку.

Друзья сидели под репродукцией «Дым окружной парижской дороги». Им уже два раза поменяли пепельницы. Бравик без охоты выцедил немного виски и теперь пил чай. Худой часто делал маленькие глотки. От выпитого он побледнел, Лободу слушал с лицом огорченным и недоверчивым. Никон тянул одну сигарету за другой, а Гена отяжелел, поугрюмел, у него покраснели глаза. Он махнул два стакана подряд, едва сев за стол, да и после несколько раз наливал.

— Ты про себя не рассказал, — прогудел Никон. — Как Вова тебя уберег?

— Хороший вопрос. Он долго т-т-темнил: дескать, п-п-приехал ко мне на дачу, п-п-пил со мной до утра, чтоб я в тот вечер не возвращался в Москву…

Гаривас сказал:

— Мы с тобой напились до синих соплей, потом до полудня отсыпались. Выходим к калитке — колесо спущено. Поставили запаску и поехали. А они потом, видать, рассудили, что уже незачем огород городить.

— Я Андрюшу накажу. Я это т-т-так не оставлю. Он человек б-б-без совести.

— Брось. Смешно слушать.

— Он знал, к-к-кого валил, — сказал Лобода. — Мы к-к-когда на авторынке встретились, он п-п-про сынишку рассказывал: дескать, хорошо рисует, к м-м-математике способный… — Лобода потрогал левую бровь. — Я его накажу, т-т-такое прощать нельзя.

— Детский сад, штаны на лямках… Романтик ты, Саня.

Они шли вдоль парапета. Справа упирался в облака шпиль университета, слева серел плоский купол Большой спортивной арены, и над бурым изгибом реки кружили голуби.

— Хорошо, давай взглянем по-другому, — сказал Гаривас. — Давай рассуждать разумно. Как Майкл Корлеоне. За что ты накажешь Чистякова? Ведь ничего не было. Он не сделал тебе ничего плохого. Все осталось в той реальности. А ты хочешь его наказывать в этой.

— Т-т-ты, Вова, мертвого уболтаешь.

— Не ищи его и больше о нем не думай. У него масса профессиональных вредностей, он когда-нибудь свое получит.

На строительную площадку въехал «гелендваген», вышел крупный мужчина с вислыми плечами, в коротком расстегнутом пальто, костюме «Бриони» и сером кашне. Он за руку поздоровался с прорабом (тот вышел из бытовки, едва «гелендваген» показался в воротах), и они заговорили, поглядывая на бетонированный котлован. Человек в пальто внимательно слушал, два раза кивнул.

— Опалубку немного повело, Андрей Алексеевич, — сказал прораб. — Залило раствором канавку под силовой кабель. Но это поправимо.

— Штробить будете?

— Там каких-то полтора метра, не проблема. Вообще, что касается гаража, то в проекте недочетов море. Вот тут, например, ригель ляжет. — Прораб показал на бетонный борт. — И тут же, получается, проходит стояк. Я не знаю, чем они думали, когда проект делали.

Они прошли по краю котлована и остановились возле высокого штабеля из бруса.

— Брус негде было, что ли, сгрузить? — Мужчина оглядел штабель. — Чего так близко сложили?

— Я им уж вставил пистон. — Прораб недовольно посмотрел на рабочих, с грохотом забрасывавших в кузов «КамАЗа» металлический мусор. — Брус утром привезли, меня не было. Сегодня же переложат, я прослежу.

— Гляну, где штробить будете, — сказал мужчина и пошел по борту.

— Да отсюда все видно, не спускайтесь.

Но мужчина уже ловко сходил по прогибающимся сходням.

Мужчина сказал со дна котлована:

— Хочу при гараже мастерскую сделать. Я, Боря, по дереву люблю работать.

Неподалеку, на пригорке, стоял прицеп с бетонными блоками.

Возле правого колеса прицепа широко встали ноги в линялых джинсах, желтые ботинки «Camel Trophy» утвердились на снегу. Возле правого ботинка упала до половины выкуренная сигарета.

Мужчина поддернул брюки на коленях, присел и провел пальцами по бетонной стене с отпечатками опалубки.

На пригорке правый ботинок выбил из-под колеса одну сосновую чурку, потом другую. Сильно подул ветер, прицеп чуть качнулся.

— Вы поднимайтесь, — сказал прораб. — Я чай заварил.

Колеса совершили еле заметное круговое движение, и прицеп начал потихоньку сползать с пригорка.

— Чего тут арматура валяется? — спросил мужчина.

— Завтра крепления под опалубку будут варить, — объяснил прораб.

Прицеп катился, колеса с жующим звуком уминали снег.

— Поднимайтесь, Андрей Алексеевич, — сказал прораб. — Холодно, а вы по бетону в легких ботинках.

На кочках бетонные блоки погромыхивали о стальной пол. Прицеп смял сетку-рабицу, прокатился мимо «гелендвагена» и с гулким ударом врезался в штабель бруса. От мощного толчка трехметровый штабель дрогнул, накренился и с долгим, раскатистым грохотом рухнул на дно. Взвилось облако пыли и опилок, на дне котлована из-под груды бруса высовывались дергавшиеся ноги в полуботинках «Baldinini». Ребра подошв несколько раз проскребли по бетону, и ноги замерли.

— Через неделю мы сидели здесь, и он рассказал, к-к-как сделал, чтоб у Б-б-бравика больной не п-п-помер. — Лобода смял сигарету в пепельнице. — П-п-потом выпили немножко, и он раскололся.

Они еще раз прошли вдоль парапета и вернулись к машине.

— Ладно, Сань, я поеду, — сказал Гаривас. — Давай, пока.

Они пожали друг другу руки.

— П-п-пока, — сказал Лобода и посмотрел на ноги Гариваса. — Шнурок.

— В смысле?

— У т-т-тебя шнурок развязался.

— А… — Гаривас присел, завязал шнурок ботинка «Camel Trophy», выпрямился и пожал Лободе руку. — Давай, Сань, до встречи.

— Теперь объясни нам такую вещь. — Гена поднял на Лободу налитые кровью глаза. — Как так получилось, что ты все помнишь?

Лобода плеснул себе виски, выпил, прожевал кружок салями и сказал:

— Когда Вова устранял очередной, к-к-как он говорил, «этиологический фактор», т-т-то через девять дней мир м-м-менялся. Наблюдать это, скажу я вам, б-б-было страшновато. Записи в д-д-документах т-т-таяли и становились другими. Менялись фотографии, д-д-даты на памятниках, статьи в г-г-газетах, воспоминания людей, информация в к-к-компах. Только в Вовином к-к-компе ничего не менялось.

— Но ты-то ведь не Вовкин комп, — сказал Никон. — Почему же ты все помнишь?

— Д-д-да потому, что мир менялся через д-д-девять дней, а я все это время пролежал в к-к-коме. Во всяком случае, мы с Вовой д-д-других объяснений не п-п-подобрали. Я и п-п-потом тоже сохранял п-п-память об измененной реальности.

— Слушай, Сань… — Гена, забрызгав стол, неловко налил себе виски. — Зачем он паролил файлы? Зачем он вообще их сохранял?

Лобода хмыкнул и снисходительно посмотрел на Гену.

— Гена, д-д-дружок, да он же был один на один со всем этим. Только т-т-такой сильный человек, как Вова, мог не спятить и не обгадиться. Он б-б-боялся, что запутает чужие судьбы, что наворотит что-нибудь опасное для нас и д-д-для всего мироздания. Б-б-боялся, что однажды не вернется из п-п-перемещения, что все начисто забудет, к-к-как все забывали. Он д-д-даже завещание написал и за к-к-квартиру расплатился досрочно. А файлы он сохранял п-п-потому, что… Он не исключал, что п-п-придется отмотать назад к-к-какую-то из ситуаций.

— Только не мою, — сказал Худой. — Меня все устраивает, покупаю, заверните.

— Черт… — Гена одним глотком осушил стакан. — Господи, это же величайшая мечта!.. Это же самая сокровенная мечта! Не философский, мать его, камень… Не деньги и бабы, не власть! И даже не «счастья, всем, даром, и пусть никто не уйдет обиженным»… Нет, не это. А — исправить! Задним числом исправить! Зачеркнуть, скорректировать, подстелить соломки — вот она, величайшая мечта!